Оглянуться назад - Хуан Габриэль Васкес
После возвращения Лус Элена начала работать с женскими организациями из бедных районов. Она помогала им доставать деньги, служила посредницей при общении с более обеспеченными классами, доносила мысль, что служить богу и непрерывно рожать – это не одно и то же. В последние месяцы в Пекине она тратила весь свой заработок на улице Люличан и привезла в Колумбию столько антикварной мебели и произведений искусства, что могла бы устроить выставку – так она, собственно, и поступила, в музее Сеа. Выставка выполняла функцию тактической ширмы. Фаусто, в свою очередь, сразу же занялся театром, но уже не хотел ставить Мольера или даже Артура Миллера и Теннесси Уильямса. Теперь он был одержим идеей коллективного творчества. Камерный театр создала буржуазия для буржуазии, понятие «автора» являлось эгоистичным и ретроградным, а в Китае Фаусто понял, что сцена может и должна быть оружием, служащим переменам. Партия тем временем назначила его политическим секретарем городской ячейки, так что театр пришелся кстати в качестве прикрытия.
Вскоре после приезда в Колумбию он вступил в полемику, развязавшуюся, когда Сантьяго Гарсиа пригласил его участвовать в фестивале камерного театра. Сантьяго Гарсиа, как и Фаусто, был учеником Секи Сано и некогда поставил памятную версию брехтовского «Шпиона», а теперь руководил «Домом культуры», прекрасной труппой, выступавшей в изящном особняке на 13-й улице, в центре Боготы. Его продуманные постановки начинали пользоваться успехом у публики. Приглашая Фаусто, Сантьяго Гарсиа всего лишь хотел поприветствовать коллегу, несколько лет отсутствовавшего в стране, но Фаусто мгновенно ухватился за эту возможность и использовал ее в своих интересах: в открытом письме он отклонил приглашение, аргументируя это тем, что камерный театр – не для наших времен, что в Колумбии должен существовать только народный театр, поскольку все остальные виды этого искусства реакционны и рассчитаны на классовую верхушку. Последовал обмен статьями, колонками, открытыми письмами между представителями профессии. Такие режиссеры, как Мануэль Дреснер и Бернардо Ромеро Лосано, отстаивали простую, но в то же время невероятно трудную миссию – хорошо ставить хорошие спектакли, вот так, без всяких лишних подробностей: разве не в этом состоит предназначение художника? Полемика продолжалась несколько дней. Фаусто поставил в ней точку экстравагантным и амбициозным способом: основал ФХЛТ. Эта аббревиатура, похожая на название какого-нибудь захудалого профсоюза, означала Фронт художественного и литературного творчества, первое в Колумбии открытое марксистское движение деятелей культуры.
Фаусто пустил в ход все, чему научился в китайской драматургии. Он поставил длинный спектакль «Захватчик», рассказывавший историю Колумбии с точки зрения эксплуатации человека человеком. Поставил спектакль про антииспанское восстание комунерос в XVIII веке и еще один, про обычного рабочего в ХХ веке, который предает свой класс, но все они не имели успеха – отчасти потому, что идеологические убеждения не всегда шли рука об руку с актерским талантом, а Фаусто гораздо больше значения придавал первому, чем второму. Актеров, которые не разделяли марксистских убеждений, клеймили реакционерами. Драматургов, предлагавших исследовать любовь и измену, – буржуями, контрреволюционерами, засевшими в башне из слоновой кости. Когда самого Фаусто обвиняли во фракционности (он отвергал и многих левых, если это были, по его мнению, «неправильные» левые), Фаусто отвечал стихами Сесара Вальехо:
Хромой подставляет локоть ребенку.
Как мне теперь читать Андре Бретона?
Кто-то дрожит от холода, кашляет,
плюется кровью.
Как обращаться к глубинному Я?
Кто-то ищет в грязи кости, очистки.
Как после этого писать о бесконечности?
Строитель падает с крыши, умирает,
не успев на обед.
Как обновлять метафоры и тропы?
В глубине души его терзали сомнения, но он в этом не признавался, поскольку сомнения и неуверенность – злейшие враги революционера. В Китае все было кристально ясно: народ, тысячелетиями умиравший от голода, оживал. Как тут не устроить революцию? И, следуя этой предпосылке, как не поставить все, включая искусство, на службу правому делу? Разве можно думать, будто красота сцены или фразы важнее освобождения народа? Фаусто не имел никакого опыта для решения задач, которые ставила перед ним партия, и часто вследствие своего идеализма осуждал порядочных и добрых людей, если не видел в них горячей приверженности революции. Однако, оправдывался он мысленно, полумерами поставленной цели не добиться. Он основал в Медельине Школу сценического искусства, и там же, в пустом зале, служившем для репетиций, начала собираться его ячейка: ее члены вели долгие политические беседы и решали судьбу наименее ортодоксальных участников. Позже в помещении школы стали издавать газетку с амбициозным названием «Революция», и стало ясно, что граница между политикой и драматургией стерлась окончательно.
Лус Элена тем временем брала на себя все больше обязательств. Партийное начальство возложило на нее роль связного с другими революционными движениями, и неожиданно для самой себя она вдруг обнаружила, что пересекает страну на семейном автомобиле, совсем одна отважно вскарабкивается по горным дорогам, переходит эквадорскую границу и приезжает в Кито, куда стекались партийные деньги со всей Латинской Америки, но в первую очередь – от чилийских сторонников марксизма-ленинизма. Лус Элена перевозила крупные суммы и важные документы, потому что партия доверяла ей, как никому, и в этом, подозревала она, немалую роль играл тот факт, что она женщина. Не будь она честным человеком, могла бы улизнуть с партийными деньгами и начать новую жизнь где вздумается. Такие подпольные поездки случались раз в месяц, и постепенно Лус Элена, поначалу относившаяся к ним с опаской, их полюбила: это были моменты одиночества, независимости и тишины – всего того, чего ее лишили с самой свадьбы, потому что каждый час каждого дня последних двадцати лет посвящался заботе о муже или детях. Кроме них троих, о поездках никто не знал. Лус Элену не заедала вина за то, что она занимается собой, когда могла бы заниматься другими. Она сама решала, где ей заночевать, в Кали или в Попаяне, входила в отель и выдерживала любопытный, если не откровенно осуждающий взгляд человека у стойки регистрации. Однажды у нее прямо спросили, пока она заполняла форму: «Вы, часом, не шлюха?» Так или иначе, колумбийские партийные лидеры видели в ней больше храбрости, чем во многих герильеро с винтовкой за плечом. Когда нужно было придумать ей партийную кличку, секретарь, недолго думая, прибег к довольно неуклюжему каламбуру на основе испанского слова valentía – «смелость»:
– Такую отважную женщину могут звать только Валентина.
Имя прижилось.
Вот с чем столкнулся Серхио, прилетев из Пекина. Через два дня Фаусто уже взял его с собой в Школу сценических искусств и сделал помощником режиссера (а отдельные пьесы даже разрешал ставить самостоятельно). Серхио еще не успел оправиться от утомительного путешествия и привыкнуть к новым часовым поясам, но Фаусто требовал раннего подъема. Однажды после плотного обеда Серхио уснул прямо на собрании труппы, и Фаусто при всех обвинил его в недостаточной преданности делу и ехидно спросил, уж не Колумбия ли оказывает на него такое буржуазное влияние. Они ставили плод совместного драматургического усилия под названием «История, которую нам никогда не рассказывали» – кто-то предложил его, не задумавшись, окажется ли получившееся достойно такого громкого выражения. Для Серхио было очевидно, что спектакль этот интересен исключительно как пропаганда, но заснул он не поэтому. Отец отчитал его в порыве гнева, поскольку сам сильно нервничал в эту минуту, но Серхио выволочку запомнил, она осталась с ним, словно раздражение на коже. К тому времени он уже тоже входил в городскую ячейку, и конфликт, который, казалось бы, относился только к театру, на самом деле имел революционное значение. А сомнений в своей сознательности Серхио
