Разрыв - Джоанна Уолш
Приезжай в Прагу, Джоанна, сказал ты (написал ты).
Ты мой, потому что позвал меня? Не знаю, хочу ли я, чтобы кто-то был моим, так сильно, как я хотела быть твоей, поскольку не уверена, что могу быть одновременно твоей и своей, и ни от кого не смогла бы такого требовать. Но сдаться другому все равно что обладать: Как я могу утверждать, что люблю тебя, — сказал ты, — зная о тебе так мало? Ты не понимал, насколько просто кого-то узнать, когда тебе нравится то, что ты видишь, и ты видишь это в повторении. Ты не понимал, насколько желание связано с наблюдением, называнием. И всегда появлялось что-то новое, что можно заметить, каталогизировать. Будто я выхватила тебя глазами в толпе на станции и пыталась не упустить из виду, а когда догнала, ты продолжил быть другим человеком, не тем, кого я помнила. Ты был движущейся мишенью. Когда бы мы ни встречались лично, я чувствовала себя глупо от того, что между встречами собрала другой образ тебя в пространстве онлайна и дала ему твое имя. Мы есть то, что мы любили: я в курсе идеи Фрейда о том, что, говоря о тебе, я говорю о себе. Тяжелее всего мне дается расставание со всеми этими крупицами вещей, имеющих к тебе отношение. Потеряв тебя, я потеряю мир — твоими глазами, твоим языком, — я потеряю не только себя, но и тебя тоже.
Так тень объекта падает на «Я»{69}.
Зигмунд Фрейд. Скорбь и меланхолия.
Только любовь требует от меня преображения. И, пожалуй, интернет, где я могу назвать себя как угодно. Nom de plume, nom de guerre[56] — и в письме, и на войне одинаковые требования к маскировке. В описании профиля добавляю «писательница», и вот я — писательница. Приятно сказать об этом публично, ведь я пишу всё время. И разве я не пишу тебе сейчас? Я снова и снова проверяю письма, которые отправила тебе, будто сверяю рукопись, за тем исключением, что я не могу отредактировать уже опубликованное. Я продолжаю искать доказательства, улики, что же могло сбить историю с верного пути. Влюбленные доинтернетной эпохи располагали только одним концом беседы, не могли перечитать свои любовные письма; однажды отправленное, их личное становилось личным другого.
Amour fou — не социал-демократия, не парламент двоих. Мгновения ее тайных встреч исполнены смыслов слишком грандиозных, но слишком прозрачных для прозы. Не это, не то — ее Книга эмблем дрожит в твоей руке{70}.
Хаким Бей. Amour fou.
Но сложно разобраться, было ли опубличенное когда-нибудь по-настоящему личным, ведь о личном нам известно только то, что было предано огласке.
Любовные письма — вот так перформанс! Пусть даже и адресованный аудитории из двоих. Любой перфоманс требует понимания приватности, нутра, выворачиваемого наизнанку до тех пор, пока оно не становится перформативным, как солилоквий, как сентиментальная песня. Я была не просто твоей возлюбленной: я была твоей публикой.
Сидя за ноутбуком в общественном пространстве, я понимаю, что занята чем-то приватным (я обычно одна). Бывало, увидев тебя онлайн, я чувствовала, что играю для тебя одного — публичное выступление со скрытым мотивом, параллельным моей общественной цели, мотивом, который оставался скрытым даже от тебя, а часто — до недавнего времени — и от меня.
Легкость — это экстаз коммуникации без иронии, это ложь бесплотного киберпространства{71}.
Крис Краус. I Love Dick.
Интернет требует от меня не моей реакции, а реакции на меня. В прошлый раз в Париже, я помню, как Б. сказала: пролиферация. Сначала почта, потом гуглчат, скайп, смс: наше пролиферирующее общение занимало всё больше пространства, выходя из-под контроля. Я должна была догадаться: это значит, что это серьезно. В этом переключении между онлайн-идентичностями постепенно обозначились контексты, в которых я не могла отвечать первой.
Выходит, сейчас ты в Праге? В Праге живет девушка, о которой ты говорил, я с ней тоже знакома, но она не знает, что мы с тобой знакомы друг с другом. Я знаю, что у нее нет партнера. И поскольку мы с ней не близкие знакомые, этим в принципе и ограничивается мое о ней знание, хотя я могу узнать больше в сети. Интересно, встречался ли ты с ней в Праге? Пытаюсь реконструировать твои выходные, опираясь на страницы других людей, — не слишком надежный метод. Посты исчезают: твиты можно удалить, или они теряются в ленте. Было ли между вами что-то приватное? До сих пор не могу понять. Судя по ее онлайн-следу, она провела выходные с друзьями, никаких упоминаний о тебе. Пробую еще один сайт, захожу с другого угла. Если знание — сила, я хочу знать о ней всё.
Я не завидую — ревную к твоим публичным разговорам. Завидовать в интернете нормально — публичные профили, как панцири, создают образ гламурной жизни, — но ревность — это что-то другое, желание обладать. Я почувствовала что-то физическое, когда узнала, что у тебя есть другие, неизвестные мне интернет-личины. Я хотела получить долю в каждой из них: инстаграм, твиттер, фейсбук, тамблер, — я жаждала иметь доступ к тебе через все платформы. Хотела, чтобы нашу связь подтвердили, чтобы она стала «официальной», но, суеверно опасаясь слишком рано и слишком публично обнаружить свою связь, мы так никогда и не подписались друг на друга.
Прокручиваю список контактов, связывающих твой и ее профили. Перехожу по ссылкам, перемещаю себя. Если продолжать в том же духе, я узнаю всех твоих знакомых, их друзей, их родственников, друзей их родственников. Затем я пытаюсь установить степень удаленности моего профиля от твоего, и через некоторое время всплывают имена друзей друзей, знакомых, людей, которых ты мог однажды встретить, продолжают сыпаться имена потенциальных общих знакомых, пока, наконец, я не перестаю различать имена. Но я так и не дохожу до тебя. Онлайн мы не связаны: остерегались публичного проявления приватного. Наш интернет личный, тет-а-тет. Невероятно!
Если объект не имеет для «Я» такого большого,
