Вера - Элизабет фон Арним
Затем растолковал ей все про рояль, рассказал в подробностях, как обнаружил оторванную пуговицу, указал на свернутые в дальнем углу ковры, которые, если развернуть, покрывают весь паркет, и привлек внимание к шторам – здесь он допустил шторы, потому что в гостиной приходится уступать общепринятым вкусам, а в конце повторил вопрос: «Ну разве комната не чудесная?»
На что она ответила, что чудесная.
– Ты запомнила, что после того, как поиграешь, рояль надо обязательно накрывать чехлом?
– Да, запомнила, – ответила Люси, – только я не играю на рояле, – добавила она, вспомнив, что действительно не играет.
– Тогда все в порядке, – с облегчением вздохнул он.
Они все еще стояли в гостиной, восхищаясь ее пропорциями и освещенностью – «Качество освещенности, – пояснял Уимисс, – проверяется следующим образом: помещение должно быть освещено так, чтобы в любом его углу восьмидесятилетний старик мог спокойно читать газету», – как прозвучал гонг.
– Господи, – сказал он, глядя на часы, – через десять минут ужин. Мы ничего за день не успели, а я столько всего запланировал! Ах, – сокрушенно покачал он головой, – кто в этом виноват?
– Я виновата, – сказала Люси.
Он взял ее за подбородок и стоял, глядя на нее и продолжая сокрушенно качать головой. Яркий свет бил ей прямо в опухшие, воспаленные глаза, ей было больно, она мигала.
– Ах, моя Люси, – нежно сказал он, – моя маленькая разрушительница. Разве не лучше просто любить своего Эверарда и не портить ему удовольствие?
– Намного лучше, – моргая, ответила Люси.
К ужину в «Ивах» не переодевались, в этом, пояснил Уимисс, и состоит прелесть своего дома, что ты можешь не делать того, чего тебе делать не хочется, к тому же, добавил он, десяти минут хватает только на то, чтобы вымыть руки. Они мыли руки вместе в большой спальне, потому что дома Уимисс отрицал наличие собственных гардеробных еще упорнее, чем во время их медового месяца в отелях. «Никто и ничто не должно разделать меня и мою женщину», – заявил он, вытирая руки и гордым хозяйским оком поглядывая на нее; их раковины располагались рядом на покрытом коричневым крапчатым мрамором умывальнике. «Ты согласна?» – переспросил он, потому что Люси молча вытирала руки.
– Да, – ответила Люси.
– Как голова?
– Уже лучше.
– У кого здесь муженек, который прощает все на свете?
– У меня.
– Ну-ка, улыбнись! – приказал он.
Она улыбнулась.
Во время ужина своей неизменной, потаенной улыбкой улыбалась только Вера, она в упор смотрела на Люси. Люси сидела спиной к портрету, но понимала, что стоит ей повернуть голову, и она встретит этот взгляд и эту улыбку. Никто больше не улыбался, только Вера.
Люси склонилась над тарелкой, стараясь избегать яркого, ничем не прикрытого света, который бил по воспаленным глазам. Прямо перед ней стояла ваза с желтыми цветами на день рождения. Позади Уимисса замерла Честертон, вся – напряженное внимание. В голове у Люси проплывали мысли: поскольку Эверард всегда проводил свой день рождения в «Ивах», в этот же день и в этот же час на этом самом месте, где сидела Люси, сидела Вера, и точно так же перед ней стояла ваза с желтыми цветочками, и Эверард так же заталкивал салфетку за вырез жилета, и Честертон напряженно ждала, пока он наконец будет готов к тому, чтобы она открыла крышку супницы, Вера видела то же самое, что сейчас видит Люси, и у Веры впереди еще три месяца таких ужинов, и у Честертон, стоявшей напротив, и у Эверарда, заталкивающего салфетку. Как странно. Как похоже на сон. В тот последний для Веры день рождения Эверарда думала ли она о его следующем дне рождения? А если б она могла видеть будущее и видела ее, Люси, сидящую на ее месте? Тот же стул, все то же самое – кроме жены. «Souvent femme varie»[20], – крутилось у нее в голове. Она ела суп, и все у нее гудело от усталости. Жизнь похожа на сон…
Уимиссу, внимание которого было поглощено едой и наблюдением за поведением Честертон, было недосуг отвлекаться на Люси. Для Честертон во время трапез было установлено следующее правило: она не должна отходить от стола дальше чем к двери в холл, через которую руки Лиззи протягивали очередные блюда. А Лиззи не смела ни в комнату ступить, ни отойти от двери с другой стороны – к ней с блюдами подбегала помощница кухарки, она же убегала обратно в кухню с грязной посудой. Вся эта процедура была много лет назад выработана самим Уимиссом и, как правило, сбоев не давала, но порой они все же случались, когда рука Лиззи с очередным блюдом запаздывала. Когда такое происходило, Честертон, понимая, что их всех ждет, если они заставят ждать Уимисса на его конце стола, поворачивалась к двери и шипела на Лиззи, которая летела на кухню и шипела на помощницу кухарки, которая, в свою очередь, на кухарку шипеть не осмеливалась.
Но в этот вечер все шло как по маслу. По тому, как Честертон подавала чай, а Лиззи вела себя с окном, Уимисс понял, что за время его четырехнедельного отсутствия персонал разболтался, и потому был особенно внимателен, не собираясь спускать ни одной оплошности. Однако недостатки он выискивал тщетно. Все шло гладко: помощница кухарки бегала, Лиззи протягивала, Честертон накладывала, все как положено. Каждое блюдо подавалось горячим и вовремя или холодным и вовремя, в зависимости от блюда, и Уимисс, выходя из столовой и поддерживая Люси под локоток, не мог не думать, что отужинал он очень даже славно. А может, они ослушались его указания и не вытерли пыль с портрета папеньки? Он вернулся в столовую проверить, а поскольку поддерживал под локоток Люси, ей тоже пришлось вернуться. Но нет, они сделали даже это, и потому ему ничего не оставалось, как объявить Честертон, грозно сверкая глазами: «Кофе, и быстро».
Вечер прошел в библиотеке Уимисса за чтением его школьных табелей, разглядыванием фотографий разных этапов взросления – голенький и ползает, с кудряшками, в платьице, в коротких штанишках и с обручем, пухлый школьник, высокий худой юноша, слегка пополневший, еще пополневший, еще больше пополневший, толстый; в постель они отправились в десять.
Где-то около полуночи Люси обнаружила, что расстояния на огромной кровати глушат звуки – либо она слишком устала, чтобы вообще что-либо слышать, во всяком случае, она уснула как убитая.
Следующий день был лучше. Выглянуло солнце, и хотя было еще очень ветрено, дожди были недолгими. Они встали поздно – по воскресеньям завтрак в «Ивах» подавался
