Пёсья матерь - Павлос Матесис
Поэтому у нее не возникало желания прикоснуться к мужскому телу. Ей до этого не было никакого дела. Но она скрывала это, считая чем-то неподобающим для будущей актрисы. Однако потребности в этом Рарау не испытывала, никогда у нее не возникало желания сжать в объятиях мужское тело. Ей нравилось спать ночью вместе с матерью. Только вот очень уж расстраивало отсутствие туалета, так что она сама сделала временный нужник у дальней стены дота: вырыла яму, взяла деревянный ящик, сделала отверстие в нижней части, перевернула и поставила поверх ямы, а вокруг огородила все картоном − туда они и ходили по нужде. Она приучила свой организм ходить в туалет вечером, в темноте, хотя увидеть ее было некому – соседей-то не было.
Она не считала чем-то унизительным прошение милостыни, во-первых, потому что не она это дело начала и это был не ее выбор. А во-вторых, это было лишь временное положение вещей, до тех пор, пока они не получат свою пенсию и не продадут дом в провинции. И кроме того, так она узнавала Афины, училась петь и выкручиваться из сложных ситуаций перед публикой, а также делать реверанс; другими словами, попрошайничество даже шло ей на пользу.
Ты только посмотри на эту страхолюдину, да на нее ни за что не встанет, думал увечный. Нет, он не хотел ее. Но если бы между ними что-то произошло – карман бы у него не опустел. Ему больше нравилась немая. Но однажды утром, когда он засунул руку ей под юбку, пока обе женщины прибирались, меньшая перевернула его коляску набок, увечный опрокинулся и упал на цемент. Мать стояла и даже не смотрела. А увечный лежал на полу, придавив руку, и был похож на огромный пень. Потом девушка взяла веревку с коляски и отхлестала его по лицу. Затем забрала вчерашний заработок и направилась в угол, где увечный прятал собственные сбережения (ему даже мысли не приходило в голову, что она знала про его тайник!). И вот так, прямо у него на глазах, глядя на него, она забрала его сбережения, одела мать, и они ушли.
Сначала они зашли к своей соотечественнице, она тоже жила в доте, но обустроила его на славу. Она вязала кружево, спускалась в поселок, ходила от двери к двери и продавала свое рукоделие. Как только к ней пришли Рарау с матерью, она тут же поставила кофе. После этого мать и дочь ушли.
Они сели в автобус и перво-наперво отправились к своему депутату. А потом дочь устроила матери прогулку по городу, показала ей достопримечательности, дворец и все остальное. Затем угостила пирожным. И, воспользовавшись моментом, они сходили в кондитерской в туалет, чтобы хоть раз в жизни привести себя в порядок как люди. Мать отнекивалась, но Рарау затащила ее почти что силой: не бойся, сказала она ей, мы же пришли с деньгами. Потом они купили матери обувь, мясницкий нож, собачью цепь и мешок цемента. И вот так Рарау спустила все припрятанные деньги увечного, и домой (так они теперь называли дот) они вернулись снова на автобусе. Увечный лежал на том же месте, завалившись на бок, придавив руку и обмочив штаны.
Они привели его в порядок, положили на одеяла и приготовили еду. Подавая ему тарелку, Рарау сказала: слушай сюда, увечный, твои припрятанные деньги я потратила все до последней монеты. И мать мою больше трогать не смей. Я купила мясницкий нож и цемент. И показывает ему. И в следующий раз, когда ты притронешься к моей матери, я замешу цемент, воткну нож тебе в живот, и как только ты раскроешь рот, чтобы закричать, я набью его цементом. И потом мы уйдем. А цемент застынет у тебя в глотке, и ты не сможешь кричать, и умрешь в одиночестве, сгниешь и окаменеешь. Ты нам не нужен, это мы тебе нужны. И посему веди себя хорошо и уважай нас.
И с тех пор увечный стал относиться к ним с уважением. Однако каждый вечер перед сном Рарау привязывала один край цепи к руке калеки, а другой − к ножке его кровати. И после этого, успокоившись, засыпала рядом со своей матерью. А наутро она освобождала его. Увечный пытался сопротивляться, но другого выхода у него не было: она сказала, что попросит их депутата прислать полицию и выселить его. Увечный не хотел вмешательства полиции, потому что он представлялся героем албанской эпопеи и просил милостыню без государственного разрешения. Ноги ему оторвало динамитом, который он варил для браконьерской рыбалки. Поэтому он не стал уж очень пререкаться с Рарау. В конце концов, жилось ему хорошо: у него было две рабыни, и он снова начал откладывать тайную заначку, все шло как по маслу.
Ни одну из женщин он больше руками не трогал. Их сожительство и совместное дело было ему выгодно.
Но больше всего на него произвело впечатление, сколько сил было у немой на подъемах в гору. Она обвязывала веревкой грудь, шла впереди и тащила, как здоровая кобыла на молотьбе. Вечером дочь растирала ей плечи и мазала жиром волдыри от веревки на груди и руках. А однажды в какой-то лавке, куда они зашли с подносом просить помочь кто чем может герою инвалиду, немая украла паклю и вечером взяла какое-то тряпье, набила этой самой паклей и смастерила что-то наподобие вьючного седла, которое она надевала под юбку на голое тело и теперь без проблем тащила коляску с инвалидом. А дочь все восхищалась: браво, мама, только посмотрите, какая у меня умная мама! – кричала она.
До того как они приехали в поселок, там было кладбище. И Рарау забралась туда и стащила пару-тройку деревянных крестов, погрузила их в коляску рядом с инвалидом: так у них появился розжиг, и они развели небольшой мангал. Конечно, помещение наполнилось дымом, но хотя бы влажность стала чуть-чуть поменьше.
Мешок с цементом и мясницкий нож Рарау спрятала, чтобы они не попались калеке на пути. Летом, после того как она приводила его в порядок, клала на покрывало и приносила еду, Рарау отправлялась на свои первые уроки театрального искусства. Мать она тоже брала с собой, оставляла ее у их соотечественницы с кружевом, а сама спускалась в поселок. Там был открытый кинотеатр. Рарау забиралась на забор или на стоящее позади дерево и оттуда следила за происходящим
