Пёсья матерь - Павлос Матесис
Инвалид просил милостыню. Из городка он сам спускался к шоссе и, очень искусно управляя коляской, ловко избегал подъемов в гору и знал хорошие проходы. Он просил милостыню и проклинал тех, кто ему не подавал. Он требовательно кричал, что он инвалид войны и они обязаны материально поддерживать его. Инвалид экономил и с денежных пожертвований откладывал сколько мог и раз в три месяца ходил к женщине, одной проститутке с шоссе, и отдавал ей свои сбережения.
Сожительство с двумя женщинами было то, что доктор прописал. Запуганные провинциалки: немая мать, слабенькая и страшненькая дочка, худая как щепка; теперь-то уж он заживет! Теперь у него были компаньонки, и он мог расширить свой бизнес – отправиться на попрошайничество в Афины на хорошие места.
Первым делом он объявил им, что это его дот, но он позволяет им в нем жить. Насчет аренды они обсудят потом, сказал он. Это был блеф, чтобы держать их в постоянной тревоге.
Сначала он подумал: «теперь у меня всегда будет шлюха, да еще и бесплатно», и ему было не важно, какая из двух. Но женщины были так напуганы и так свирепо смотрели на него, что он сказал себе: ладно, с этим разберемся попозже.
Он не замечал, что они убирались и что у него была готовая еда, он уже привык к той жизни, которую вел до сих пор. Конечно, ему было на руку, что теперь у него был кто-то, кто вытащит его на улицу справить физические нужды. Но больше всего его волновала торговля, попрошайничество. В обмен на арендную плату у него появилось два товарища: взрослая – чтобы скатывать его вниз, а молоденькая была бы заместо зазывалы и ходила бы вокруг с блюдечком. Теперь на привилегированных местах. И с выручки он бы отдавал им какую-то сумму за еду.
Поначалу девушка немного упрямилась: нас сюда поселил наш депутат, сказала она. Так что смотри мне, у нас-то есть ноги. Но в конечном счете она сама же к нему и пришла и заявила, что они с большим удовольствием будут ему помогать, что это отличная идея, так она узнает Афины и научится держаться на сцене, потому что, как она сказала, их депутат должен оформить матери пенсию и сам же предложил ей играть в театре. И до тех пор, пока они со всем этим не разберутся, девушка соглашалась ему помогать. При условии, что он будет их называть, мать − Мадам Мина, а ее саму – мадемуазель Рубини. Мадемуазель кто? – сказал он ей. Он все время забывал ее имя, вечно путал. И вот однажды он назвал ее Рарау. А та с ума сошла от счастья и взяла себе это имя – с ним, сказала, она бы вышла на сцену. Рарау. Мадемуазель Рарау.
И вот так они начали свою аферу. Это временно, мама, сказала эта чокнутая Рарау немой. Пока наш депутат все не уладит.
Они выходили на рассвете. Путь до центра Афин занимал примерно два часа ходу. Немая тащила повозку спереди, обвязанная веревкой, как лошадь, впряженная в плуг. Ее дочь сделала из тряпок что-то наподобие наколенников только для подмышек, чтобы веревка не терла. А меньшая своими ручонками придерживала коляску сзади, а в ней, как священная статуя, сидел увечный. И все кричал им, чтобы они не шли по ямам, потому что от тряски ему становилось, так сказать, щекотно. Рарау хохотала, а ему было «щекотно» только от одного ее смеха; она была девственницей, это точно. Но о том, чтобы спать вместе, и речи быть не могло.
Они сделали ему что-то наподобие шторы из мотка ниток и простыни и отделились от него, чтобы раздеваться перед сном. Он подглядывал. Взрослая сидела на кресле, как манекен, а дочь мыла ей лицо и расчесывала волосы. Если им нужно было помыться, они притаскивали воду, кипятили и выливали в корыто, а потом вывозили калеку на улицу.
Ночью, если ему не спалось, он смотрел на них при приглушенном свете лампады. Они спали, изнуренные от усталости: целый день выходить на ногах и таскать коляску! Во сне дочь обнимала взрослую женщину, прятала ее голову, расчесывала пальцами волосы, но при этом они обе спали непробудным сном. Ему же часто не спалось. Он онанировал в надежде выбиться из сил и, наконец, забыться сном.
На рассвете они снова отправлялись в путь. Приезжали на место и решали, где будут просить милостыню: на местном рынке или там, где разгружают овощи. Дочка закрепляла коляску четырьмя маленькими деревянными колышками, которые они всегда носили с собой. Потом расчищала место перед коляской маленькой метлой, стелила небольшой половичок, аккуратно поправляла его, ставила поверх блюдо для пожертвований и рядом горшок с пахучим растением, майораном или базиликом, в зависимости от времени года. Эти горшочки Рарау воровала с окон на цокольных этажах или с низких балконов. Видя горшочек, публика понимала, что имеет дело с порядочными людьми, жертвами случайного несчастья, а не с какими-то там бродягами. Калека также сказал им купить небольшой бумажный флаг, и они посадили его прямо в горшок, чтобы придать зрелищу нотку патриотизма. И вот так: с метлой рядом с цветочным горшочком, они чувствовали какой-то домашний уют, будто бы находились у себя во дворе, и всякий, кому доводилось стать свидетелем этой заботливости, считал их даже в какой-то мере собственниками этого ухоженного клочка земли и выражал им свое уважение. Рарау чувствовала себя настоящей хозяйкой дома. Она раздобыла туфли-лодочки на высоких каблуках с блестящим бантом на носу − нашла у калеки. Она засовывала их к нему в коляску и в город шла в простой обуви, а с началом представления надевала высокие каблуки, встречала клиентов и начинала свой номер попрошайничества. Именно так она себе это представляла: как номер из ревю, как свой дебют в мире театрального искусства.
Мать сидела с краю и отдыхала, она ведь два часа тащила коляску, как вьючный мул. У нее была бутылка воды, она пила понемногу и в установленный час ела хлеб с фетой: после закрытия всех магазинов на
