Пёсья матерь - Павлос Матесис
Как только с меня спала забота о нашем ребенке, я решилась. Господин Маноларос был на моей стороне, и он тоже между тем с концами перебрался в Афины и занимался переездом своих избирателей в столицу, теперь он баллотировался на другой пост, в Афинах. Он организовал что-то наподобие частного агентства по переселению. Тасоса поставил на должность в англо-греческую службу информации, где сдали в аренду и его автомобиль. Машина приезжала пустой в Афины и возвращалась, набитая товаром службы. Господин Маноларос организовал все так, чтобы машину под завязку набивали избирателями, переезжающими в Афины, вместе с мебелью и совершенно бесплатно. Именно так, в конце концов, уехали и мы. Кроме того, господин Маноларос по вечерам приходил в дома своих сторонников с неофициальным визитом и обещал нас всех обеспечить бесплатным жильем; это в семьях, где он мог получить больше пяти голосов. Из-за некоторых инцидентов, после Декабрьских событий сорок четвертого, очень много домов в Афинах пустовало. А нам, семьям меньше чем с пятью голосами, он пообещал по доту, их в городе было хоть отбавляй, и они не облагались налогами. Кажется, Маноларос помог с жильем и тетушке Фани, хоть она и скрывала, что живет в доте. Позднее она все настаивала, что сама заняла этот дот; гордая женщина, она не хотела примириться с тем, что отдала свою избирательную книжку и что Маноларос сделал книжку и для ее убитого мужа. И покойный партизан еще с десяток лет голосовал за монархический строй, после того как его прирезали в Афинах тем декабрьским днем.
Вот так и закончилась для всех жизнь в провинции. Хоть что-то хорошее нам принесло освобождение и гонения на левых. Потому что теперь нас, предателей низкого социального сословия, приравнивали к левым, и монархисты-хиты преследовали нас. Это оскорбление, быть приравненной к коммунистам, по степени унижения я считала точно таким же бесчестьем, как и публичное поношение моей матери. Даже несмотря на то, что я вязала фуфайку партизана. Да, я уважала партизан, но я не знала, что они еще к тому же левые.
Между тем пришло первое письмо от нашего Фаниса. У него все было очень хорошо, в имении фруктов было хоть отбавляй, и он мог срывать и есть сколько угодно, не спрашивая разрешения, да и до моря там было рукой подать. Он работал смотрителем, у него даже была винтовка. Фанис и нам советовал уехать. Писал, что снова пришлет письмо, если заболеет, а покуда будет в добром здравии − письма можно не ждать, так что, пока от него нет вестей, мы можем быть спокойны. И нас он просил писать, если с нами что-то случится. Также писал, что будет посылать нам приветы каждый раз, когда наш депутат, господин Маноларос, будет приезжать на остров по работе. А еще просил, чтобы и мы передавали через него свои приветы и известили, если вдруг изменится адрес, имея в виду переезд в Афины.
Я обсудила это с матерью, если это вообще можно было назвать обсуждением, я говорила − она слушала, и не кивнула мне ни в знак согласия, ни в знак отрицания. Мне нужно было привести в порядок наше имущество, продать дом, доставшийся моей матери в приданое. Да кто в своем уме, скажешь ты, купит дом с земляным полом и с дырой в крыше, затянутой парусиной для изюма?
То есть это я так тогда думала. Эх! Сходи посмотри на него сейчас! Там теперь стоит огромная многоэтажка, а перед ней церковь Святой Кириакии, которая по сравнению с ней выглядит как курятник. По крайней мере, так мне говорят. Я все думаю, бедная моя птичка, как же ты на своих крылышках выдерживаешь целое здание, точно жена главного строителя, которую замуровали в мост[57], бедняжка моя.
Так я и купила двушку. Разве могла я тогда подумать, что тут такие хоромы выстроят. Ну да ладно. Господин Маноларос, желаю ему долгих лет, сказал мне: я займусь продажей дома, подожди немного, он вырастет в цене. Мы оформили доверенность, Маноларос приехал за нами и отвез на машине в нотариальную контору, мать поставила свою подпись; видишь, сказала я ей, как я тебя научила писать, очень кстати нам пришлось теперь твое образование.
Мы попрощались с соседями, тетушкой Канелло, Тиритомбами, я зашла и в дома, где работала, выразить свое почтение, некоторые мне даже дали кое-какие карманные деньги. Тасос и дети Канелло помогли мне собрать наши пожитки в мешки, мы погрузили их в машину Тасоса; мешки, мебель, мать сидела посреди всего этого в платке тетушки Канелло, и ни слезинки, ничего. Даже головы не повернула, когда машина свернула за угол, и моя мать навсегда оставила Бастион. Когда мы выехали из города, она развязала платок, который стоил целое состояние, выбросила его из окна и свободно распустила волосы.
Незадолго до отъезда я снова зашла в дом, он был пуст и чист. Я все прибрала и подмела пыль, чтобы отдать ему дань уважения, ведь и он столько лет отдавал дань уважения нам. Я подошла к углу, где был мой садик и могила птички, уже ставшая ямой. Я поговорила с ней, сказала: я уезжаю. Я тебя не забуду. Смотри только поскорее рассыпайся прахом, бедняжка моя, потому что скоро дом разрушат. А посему постарайся стать землей к тому времени, когда приедут машины все здесь перекапывать. Ну прощай, я тебя никогда не забуду.
Я не сдержала слово. Я позабыла ее, столько хлопот было у меня в Афинах: сначала устройство на новом месте, совместная жизнь, а потом я вошла в царство искусства, столько турне, около двух тысяч городов − и я забыла свою птичку. И сейчас, когда мне уже сложно работать, она снова не выходит у меня из головы. Ну то есть мне-то работать совсем не сложно, я в самом расцвете сил и приношу справки от психиатра, но руководители трупп предпочитают мне всякий сброд. Ну да ладно. В последнее время я часто вспоминаю мою птичку, хотя и не помню, как именно она выглядела. Несколько дней назад она мне даже снилась, мне всегда снятся странные сны.
На самом деле,
