Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Нэнси Хьюстон
«Бросьте вызов власти!», «Творите себя сами!», «Примите энтропию, единственную истину Вселенной!».
Другим идолом моего отца был Тимоти Лири[21], автор фразы, ставшей мантрой: «Нет психических болезней, есть неизвестные или плохо изученные нервные цепи». В 1963 году Лири и его коллегу Ричарда Альперта[22] вышвырнули из Гарварда за соблазнение студентов галлюциногенами, они вместе поселились в огромном поместье в Милбруке, штат Нью-Йорк, и основали League for spiritual discovery[23], или LSD. Симон много лет мечтал присоединиться к этим пионерам, стать их помощником и соратником в волнующем интеллектуальном сотрудничестве, имеющем целью заложить основы нового язычества. Увы, увидеть Тима Лири ему удалось всего один раз. Мне тоже — в девять лет. Тридцать первого мая 1969 года Лири прилетел в Монреаль, чтобы поддержать Джона Леннона и Йоко Оно, организовавших кампанию «Дайте миру шанс!». Отец взял меня и маму в отель «Королева Елизавета», где музыкант с женой и сыном от первого брака Джулианом лежали нагишом перед камерами журналистов, обличая войну во Вьетнаме. Сам перформанс «В постели за мир» мы не увидели из-за полицейских кордонов, но я рассмотрела низ расклешенной штанины Лири, когда он вылез из лимузина под вспышки фотоаппаратов и ринулся в отель. “Смотри, это он!” — воскликнул Симон и неловко взгромоздил меня к себе на плечи, хотя я была уже слишком взрослой и тяжелой для подобной акробатики. “Девятилетнего ребенка не сажают на закорки! — сказала мама. — Ладно тебе, Лиза, успокойся, — ответил Симон, ссаживая меня на землю. — Этот человек, Рена, был истинным революционером в моей области. Теперь он ушел в политику и собирается стать губернатором Калифорнии, так что путь свободен. Я подхвачу факел, продолжу исследования и сделаю все открытия. Возможно, однажды профессор Гринблат получит Нобелевскую премию. — Премии в области нейропсихологии не вручают, — сухо заметила моя мать. — Значит, ее учредят специально для меня! — парировал Симон. — Сначала стань профессором. — Не волнуйся, стану…”»
Они выходят из церкви.
Stupida[24]
На часах 15.30, но Ингрид объявляет, что хочет есть. Рена помнит, сколько булочек она схомячила в отеле, но понимает, что дело в другом: мачеха боится проголодаться. Этот страх мучит ее уже шестьдесят лет — с жуткой зимы 1944-1945-го, когда сотни роттердамцев умерли от недоедания, в пищу шло все — отбросы, крысы и трава. В мозгу Ингрид живет фобия: «А вдруг я не сумею раздобыть ничего съедобного?» Демоны детства никуда не делись…
Заметив на другой стороне Соборной площади милое кафе, они направляются туда. Боже, до чего медленно и неловко движутся по тротуарам толпы прохожих! Рена задыхается, спрашивает себя, как могла жизнь так радикально перемениться. Они с Ксавье исходили всю Флоренцию, но это был другой город! Другая жизнь? Другая я?
— Странно, — говорит вдруг Ингрид, — во всех сувенирных лавках продают квебекские футболки!
Озадаченная Рена смотрит на витрину магазинчика. Ну да, конечно…
Симон снова берет на себя роль просветителя:
— Цветок лилии много столетий был эмблемой рода Медичи.
— Нечего надо мной смеяться, — краснеет Ингрид. — Все ошибаются.
— Прости…
Она права, — соглашается Субра. — Зачем голландке, живущей в Монреале, знать историю двора Медичи? И вообще, кто, что и почему должен знать? 1)>i, прячущаяся за своим фотоаппаратом? Ты, топчущая земной шар и собирающая информацию, кстати и некстати? ТЫ, женщина из ниоткуда, чьим девизом могла бы стать фраза «Просто смотрю!», которую произносят бедняки в шикарных магазинах? Да кто ты такая, чтобы бросать камень в Ингрид?!
— Надо же! — восклицает Симон, уже десять минут изучающий вместо меню карту города. — Веккьо, в честь которого назвали дворец… это, наверное, тот же самый, чье имя носит мост. Скорее всего, еще один тосканский герцог.
— А вот и нет, — мягко поправляет отца Рена. — Ты не угадал. Веккьо — значит старый. Старый дворец[25]. Старый мост.
Все туристы — дураки. Становишься туристом — моментально глупеешь.
Kodak[26]
Подкрепившись, Симон и Ингрид высказывают настоятельное желание отдохнуть, но по дороге к отелю, на улице Мартелли, Симон застывает перед витриной магазина «Кодак».
— Интересно, у них есть мыльницы?
У Рены падает сердце.
Вообще-то ничего страшного не случилось, она может провести четверть часа на улице, включить мобильник, позвонить в Париж Азизу или Керстин, Туссену в Марсель, Тьерно в Дакар… или поснимать ноги туристов, но… Нет! Из мазохизма или глупого упрямства она входит вместе с родителями в магазин.
На них обрушивается грохот рока, разрушая синапсы.
Ну все, началось…
— Какую пленку лучше взять — на двенадцать или на шестнадцать кадров? А может, на двадцать четыре?
— Да нет, это слишком, мы ведь еще открытки купим, так что двадцать четыре снимка ни за что не отщелкаем.
— Думаешь? Ну не сделаем здесь, добьем пленку в Монреале.
— Нет, лучше отснять все в Италии и проявить до отъезда, чтобы Рена сказала, какие фотографии она хочет получить.
Пока длится этот диалог, Рена бродит по магазину и с профессиональным интересом рассматривает камеры, хотя покупать ничего не собирается.
Это один из подлинных моментов твоей подлинной жизни, — торжественно заявляет Субра. — Он так же важен, как ваши с Азизом утренние занятия любовью на кухне, когда ты орешь во все горло, или твои роды, или восход солнца на небольшом острове Горе в Сенегале, или война в Ираке. Все это существует, все это реально. Понимаю, как неловко ты себя чувствуешь в этой флорентийской лавке с отцом и мачехой. Да, музыка оскорбляет твои барабанные перепонки и мозг, но ведь
