Доктор, не споткнитесь о поребрик! - Жанна Юрьевна Вишневская
– Давайте, родные, льем, льем! Декстрозу, альбумин!
– Если что, я во второй операционной! В первой Любич уже колдует. Как не спасли?! Не может быть! Там же девочка всего пяти лет! Точно ничего нельзя было сделать? Ах, даже начать не успели? Пусть тогда берет пацана с лицом, там надо быстрее, чтобы иссечь мертвую ткань, а то шрамы страшные останутся.
– Думайте, что говорите! Что значит «хорошо, что не девочка»?! Идите занимайтесь больным.
– Я начну во второй, если что – закончит Макаров. Ребята из милиции звонили, они уже на трассе, по городу все предупреждены, им дадут зеленый.
– А Горская еще не начала? Что там у нее? Стабильна, интубировали, мать не разрешает? Ольга Сергеевна, разберитесь, пожалуйста! Мне, ей богу, не до сантиментов. Я все равно девочку возьму, потом отобьюсь. Не выживет, если еще ждать. Мать в шоке, она сейчас ничего не понимает.
– Давайте, девочки, продолжаем внутривенное, а то почечная недостаточность разовьется. Звоните нефрологам, скорее всего, понадобится аппарат искусственной почки.
– Включайте ультрафиолет, надо палаты дезинфицировать постоянно, все равно не избежать инфекции.
– Сколько еще привезли? Из них тяжелых? В реанимации больше мест нет. Связались с первой городской? А, уже им везут? Хорошо.
– Договорились с мамой? Отец дал разрешение? Вызывайте кардиолога, мне там только сейчас инфарктов в приемном не хватает. Нет, никого не пускать. Кто кровь предлагает? Берите! Милиционеры, которые привезли Макарова? Воспитатели? У всех берите.
– Льем, девочки, льем, в обе руки. До костей сожжены? Надо ставить катетер в центральную вену. Я опять во вторую операционную, там стабилизировали. Готовьте отделение, смотрите, кого можно из реанимации перевести в палаты.
– Скольких уже потеряли? Что значит «всего двоих»?! Мы двоих детей потеряли! Четырех и пяти лет.
– Макаров, Горская, берем самого тяжелого.
– Я сам, сам. Ничего, что шестой подряд. Все? Все стабильные. Смена пришла? Спасибо за работу. Да, я сейчас выйду к родителям.
– Нет, воспитатели говорить со следователем не могут, они еле живые, по нескольку раз кровь сдавали.
– Как Макаров тоже сдал?! Редкая группа? Вон из операционной, ты же еле на ногах стоишь, без тебя справимся. Вон, я сказал! Иди ко мне в кабинет и спи, там лоскутное одеяло в шкафу возьми.
– Завтра будем решать насчет пересадки кожи, сейчас все равно нельзя. Надо, чтобы как единое целое было и швов как можно меньше. Помню, так мама говорила, когда я был маленький. Как единое целое…
Глава пятая
Участковый врач,
или На ошибках учатся
Ноябрьское утро было каким-то неуверенным. То начинался дождь, то сквозь тучи и морось осторожно проглядывало солнце, подернутое белой пленкой и похожее на сопливую яичницу. Под ногами чавкало и хлюпало месиво вчерашнего снега и сегодняшнего дождя. Прохожие зябко кутались в шарфы и поднимали воротники демисезонных пальто и курток на рыбьем меху.
Все кашляли, чихали, сморкались, одаривая друг друга безжалостными вирусами, которые радостно ввинчивались в рыхлые, ослабленные предыдущими болезнями, гланды и беспрепятственно проскакивали в дыхательные пути, оседая в легких и бронхах. Кашель из поверхностного становился надсадным и лающим, в аптеках скупались микстуры от кашля и оксолиновая мазь. В транспорте было не продохнуть от густого приторного запаха чеснока. В поликлиниках выстраивались очереди за больничными, и участковые сбивались с ног, делая по тридцать-сорок вызовов в день. На город наступала эпидемия гриппа.
В час пик тянущаяся по подземному переходу к метро толпа усталых женщин с обвисшими плечами и руками, оттянутыми сумками, походила на исход черепах из болота – такой вид придавали дамам неуклюжие, но модные пуховики и не менее модные снуды, натянутые на головы. На ухоженных представительниц прекрасного пола в дубленках или шубках смотрели с брезгливой завистью, почти с ненавистью, но тут же отвлекались на свои мысли.
Этой хмурой толпе черепаховидных было о чем подумать. Они тяжело переступали в растоптанных сапогах или ботах, прикидывая, что бы приготовить на ужин: то ли опять пожарить картошки, то ли сварить склизкие макароны? Открыть банку тушенки или лучше придержать до выходных и сварить борщ? Мяса, колбасы и сыра они не видели по нескольку недель, талоны было не отоварить. На полках громоздились пирамиды из банок морской капусты, продавцы за прилавками скучали без дела. За счастье считалось достать сахар, мыло или масло, что-то выменивали на «жидкую валюту» – водку, словом, выкручивались, как могли. Дома ждали дети, мужья, родители: пасмурные, злые, замученные заводом, школой, кульманами и чертежами. И на душе у черепаховидных было муторно и нечисто, будто плюнули и не вытерли.
Лица у всех были какие-то помятые, бледные, словно пожамканные в ладонях и наскоро разглаженные листы бумаги.
Улыбка могла бы исправить все. Изредка по толпе прокатывалась легкая волна смеха, но скоро гасла, заглушенная монотонным стуком колес. В вагоне опять зависала тихая напряженная тишина, прерываемая осторожным покашливанием или шуршанием газетных страниц в руках счастливчиков, которым удавалось занять место.
Как солдаты, стояли в метро локоть к локтю женщины, которые могли все, но разучились улыбаться, погрязшие в рутине бесконечных календарных будней. На каждой станции плотно сомкнутые челюсти дверей открывались и изрыгали жеваную порцию пассажиров.
Яркий свет хрустальных люстр мраморных станций только подчеркивал разрушительную работу времени. Из-под шапок тек пот, размазывая тушь под глазами, на губах расплывалась рублевая помада. Грубая пудра скатывалась на простроченных морщинами лицах, и они напоминали контурные карты с нанесенными пунктиром следами семейных и коммунальных баталий.
А где-то за спиной после угрожающего «Двери закрываются» за мутным стеклом исчезали в туннеле, как в преисподней, их тусклые братья и сестры.
Пассажиры в вагоне топтались, тщетно пытаясь увернуться от драповых локтей или обтянутых рейтузами коленок. Неловкость сменялась ненавистью, шипением, оскорбительными выкриками, потом – напряженной тишиной, в которой ссорящиеся подыскивали слова пообиднее и в итоге глупо и бессмысленно кричали: «Сама дура!» вслед сопернице. Хотя та была уже на платформе и приводила в порядок одежду, пострадавшую в давке.
Что может сравниться с драмой, когда застрявшая в дверях сумка в последнюю минуту рвется и по вагону катятся тугие луковицы и картошка, а владелица с ужасом смотрит на обрывки авоськи, в которой чудом уцелела одна картофелина, в то время как поезд, набирая скорость, уносит ее добычу?
Сначала из какой-то деликатности пассажирки продолжали смотреть на мятущиеся под ногами овощи, которые весело катились по вагону, будто бильярдные шары в поисках несуществующей лузы, ударялись о стены, ноги, катились в другую сторону, сталкивались друг с другом,
