Электра - Дженнифер Сэйнт
Гладкий лик провидца ничего не выражал. Годы не иссекли его кожу морщинами, напротив, тонкая, как пергамент, она туго обтягивала череп. А глаза его заволокла, обесцветила белесая пелена. Как же он смотрит сквозь эту муть, думала я, но, может, старику и все равно было, что вещественный мир размыт, ведь мир потусторонний он видел с кристальной ясностью.
Мать пересказала ему сон. Уже овладев собой, она говорила почти без надрыва, не обнаруживая, что на самом-то деле натянута как струна.
Провидец выслушал ее. Но когда мать умолкла, не заговорил. Пересек обширное пространство зала – все провожали его глазами. Снял с каменной полки одну из бронзовых чаш-светильников, поставил на землю. Внутри горела смолистая деревяшка, и отблеск пламени плясал на украшавших заднюю стену росписях, превращая нарисованных волков в крадущихся чудовищ. Эсак поворошил пламя посохом, накрыл деревяшкой его трепещущий зев, и огонь, зашипев, угас – над тухнущими угольями взвился седой дымок. Лицо провидца скрывала тень. Я наблюдала за ним, а ветерок тем временем, дохнув из-за колонн, всколыхнул пепел на дне чаши.
Пепел осел. Я думала о материнском сне – младенце с факелом вместо головы. И о бесстрастном лице задушившего пламя провидца.
– Царевич этот уничтожит город, – промолвил он. Голосом тихим, как эхо, доносящееся из глубокой пещеры, и холодным-прехолодным. – Если ему дадут вырасти, Трою, я вижу, испепелит огонь, который царевичу суждено разжечь. Его нельзя оставлять в живых.
Никто с ним не спорил. Эсак, похоже, подтвердил понятное царице и так, то самое, от чего она проснулась с криком. В конце концов сыновей у Приама уже было предостаточно, да избыток дочерей в придачу. Лишиться одного ребенка из множества, но уберечь город от гибели – такая плата, пожалуй, выглядела сообразной.
Плата эта оказалась, однако, непосильной для матери с отцом. Когда родился мой брат Парис, они не смогли ни скинуть кроху с высокой городской стены, ни удушить тряпицей, ни даже просто бросить одного на пустынном холме. А отдали дитя пастуху, чтобы тот сам бросил Париса где-нибудь на растерзание ночному холоду или зубастым да когтистым зверям, рыщущим неподалеку.
Объяснили ему, интересно, зачем это нужно? Знал пастух, что от способности его ожесточиться и не внимать жалобному писку младенца зависит будущее Трои? Попытался он исполнить наказ, положил ли младенца под кустом, сделал ли шаг в сторону, а потом второй, прежде чем повернуть назад? Может, взглянув на крошечный носик Париса, на безволосую головку и безутешно протянутые к нему пухлые ручонки, пастух отмахнулся от слов прорицателя – мол, суеверие все это и вздор. Ну способно ли дитя разрушить целый город, наверное, подумал он. А может, жена его была бесплодна, не благословили их боги детьми. Может, он посчитал, что не будет опасности для города, если вырастить Париса вне его стен, простым козопасом. Высокие каменные башни, могучие дубовые врата с железными засовами, мощь и богатство Трои казались ему, наверное, непоколебимыми.
Мой брат вырос втайне. Из беззащитного младенца сделался юношей, а никто из нас и не помышлял о его существовании где-то там, в холмах близ Трои. О страшном сне Гекубы больше не вспоминали, да и вся та ночь представлялась уже почти что сном, вот только я не забыла, как пятилась бочком от Эсака, прижимаясь спиной к шероховатой стене. Не забыла растекшуюся по его глазам белесую пелену и запах дыма тоже. И мягкий сверточек, который через несколько дней рабыня, заливаясь слезами, вынесла из покоев Гекубы, а я, увидав это, испытала жалость вперемешку с облегчением: хорошо, что обо мне матери такого не снилось.
Я попыталась расспросить ее об этом однажды, спустя долгое время. Заговорила робко, нерешительно, чем явно рассердила Гекубу. Полюбопытствовала, какое же свойство того самого сна заставило ее довериться провидцу тотчас, какая магия убедила ее, что сон этот правдив. Я не щадила материнских чувств, как теперь понимаю, но юные объяты себялюбием: мне хотелось знать, и все тут.
– Тебя там не было, Кассандра, – отрезала мать.
Отмахнулась от меня тут же, и щеки мои заалели от обиды. Слова ее отдались во мне болью, а больше я ничего не чувствовала, не думала даже, что возвращаю Гекубу к тяжелейшим воспоминаниям, и не отступала, желая во всем разобраться.
– Была! – возразила я. – И помню Эсака и огонь, и помню, что он сказал.
– Что же? Отвечай, и погромче, девчонка! – приказала она. Терпеть не могла мой тихий голос.
В детстве мне редко давали договорить – перебивали и велели начать заново, четче и слышней.
Зато теперь дважды повторять не просят.
Я принялась было сбивчиво описывать обряд провидца и зал, где все происходило, но мать лишь мотнула головой.
– Глупости, Кассандра, выдумки опять!
Слова ее ужалили. Мать заметила, видно, проступившую на моем лице обиду и тут же смягчилась, обняла меня одной рукой, коротко к себе прижала. Заговорила ласковей.
– Все было совсем не так. Эсак пошел с моим сном к оракулу, и там услышал пророчество. А ты опять увлеклась фантазиями. Учись обуздывать буйное воображение. Может, сиди ты поменьше одна…
– Но Аполлон ведь является, только когда ты одна?
Она отстранилась, глянула на меня сурово. И до того испытующе, что я поежилась с непривычки.
– Так ты этого хочешь? – спросила она недоверчиво, и я смутилась.
Как же не хотеть? Знать, что будет, иметь возможность заглянуть в грядущее, а значит, и защититься от него – почему желание обрести такой дар кажется ей, судя по тону, нелепостью?
– Просто… я ведь твоя дочь, и если боги посылают видения тебе, то почему бы им… почему бы мне…
Я умолкла. Тревога, отразившаяся на лице матери, окончательно сбила меня с толку.
– Боги поступают так или иначе по причинам, нам неведомым, – сказала она. – Аполлон любит Трою, а я здесь царица, и видения он посылает для блага города. Это дар не мне, и я его не добивалась. Просить такого мы не вправе.
Меня затопило стыдом. Она царица Трои, а мне царицей не стать. Один из моих старших братьев будет править городом, и жена его займет место Гекубы. Может, к ней перейдут видения, сны, что посылает Аполлон во благо Трои. А мне, такой ничтожной и глупой, хотелось сквозь землю провалиться.
– Я не имела в виду… – залепетала я, но мать уже качала головой.
Разговор был окончен, да я бы и не смогла объяснить, что же все-таки имела в виду.
– Иди поиграй, Кассандра, – велела мать, и я пошла.
Но водиться со мной не
