И нас пожирает пламя - Жауме Кабре
* * *
– Здесь очень уютно, – заявила Лео, не пробыв в его квартире и полминуты. – А что делают книги на полу? – И, пройдя три шага: – А холодильника у тебя нет? Правда? – И, уже войдя в столовую, она решила, что не помешало бы поставить тут на окне цветы. – А вид красивый?
– Это двор-колодец.
– Понятно.
Тут она открыла сумку, которую все еще держала в руках, и достала из нее букет цветов. Поднесла к окну, чтобы поглядеть, как они смотрятся, и, не оборачиваясь, спросила, у тебя есть стакан или ваза?
– Вазы нет. – Он указал на цветы: – Они что, искусственные?
– Слушай, а ты как думаешь?
– Нет, я к тому, что с искусственными хлопот меньше. Вот эта банка подойдет?
Лео удрученно поглядела на жестянку из-под персиков в сиропе, которую протягивал Измаил, но издеваться над ним не стала.
Так неприметно эта женщина вошла в его жизнь, и вскоре Измаилу стало уже не нужно ходить в галантерею за внезапно понадобившимися товарами первой необходимости, потому что каждый вечер Лео ужинала с ним. Продержавшись дней пять, на шестой день она спросила, ты что, всегда варишь суп из пакетиков? Каждый день?
– Я не очень хорошо умею готовить.
– Не то чтобы не очень. Вовсе не умеешь. Но подумай, ради всего святого, как тебе не надоела «Галина бланка»?[17]
– Иногда я покупаю другие концентраты.
И каждый вечер после ужина Измаил провожал ее домой, и она ни разу не пригласила его зайти.
* * *
Лео решила почаще заглядывать к Измаилу, чтобы улучшить питание человека, который казался ей очень умным, но совершенно ни к чему не приспособленным. Занятное противоречие. Так, они вместе отправились покупать подержанный холодильник. И в один прекрасный день приготовили фрикадельки с горохом, а в следующий раз – печеные баклажаны и перчики в оливковом масле с чесноком и ломтиками трески. Измаил был изумлен, сколько на свете невероятно вкусных блюд, о которых он и не догадывался: когда всем в доме заправлял отец, Измаил рос на вареной картошке и капусте, цветной и белокочанной. А по воскресеньям ели брокколи. Жизнь с Лео была полна неожиданностей; она настаивала, что не нужно читать с утра до вечера.
– Я, бывает, еще на работу хожу.
– За гроши.
– Все лучше, чем ничего.
– В этом ты прав.
Что ни говори, именно эта женщина научила его пришивать к рубашке недостающие пуговицы. И каждый вечер после ужина она подносила тарелки к раковине, но Измаил говорил, не беспокойся, я сам, а то уже совсем поздно, а она мельком целовала его в щеку. Потом Измаил провожал Лео домой – она жила в десяти минутах ходьбы от него, и там, на улице у ворот, пытался ее поцеловать. Иногда ему это удавалось, но она тут же вставляла ключ в замочную скважину, входила в подъезд и говорила «спокойной ночи», оставляя его ни с чем. И как-то вечером Измаил спросил, а почему ты не разрешаешь зайти к тебе домой?
– Там просто, ты знаешь… Мне нужно делать ремонт, – схитрила она, – и там ужасный беспорядок.
– Ты не хочешь, чтобы тебя видели… с мужчиной…
– Ты не прав, – прошептала она. – А может быть, и прав.
– Вот так загадка.
– Спокойной ночи, Измаил.
Но наступил тот вечер, когда Измаилу стало совсем невмочь и он сказал, не надо от меня ничего скрывать, если ты хочешь, чтобы мы…
– Чтобы мы что?
– Не знаю. Чтобы мы жили так… Почти вместе…
– А ты против?
– Пусть у тебя бардак, какая разница. Чем меньше мы держим друг от друга в тайне, тем лучше, разве не так?
– Это не тайны.
– Не тайны?
– Нет, Измаил. Это мое горе.
– Какое горе? Прости, я не пойму…
– Да, горе.
– Так расскажи мне, что за горе.
Он подвел ее к скамье под фонарем, как две капли воды похожим на фонарь из еще незнакомой ему песни[18]. Усевшись на скамью, они проводили взглядом громко тарахтящий мотоцикл. Когда все стихло, Лео сказала, все эти годы меня не оставляет взгляд перепуганного ребенка, который обнимает медсестру, как родную, прося защиты от того, что он понять не хочет или не способен; ему не под силу смириться с тем, что, может быть, он больше не проснется, и жутко не проснуться, мама, мне страшно, вдруг я не проснусь никогда.
– Не надо так думать.
– А где я буду, если не проснусь?
– Не бойся, ты проснешься.
– Откуда ты знаешь?
– Мне сказали врачи, а у них большой опыт.
– А вдруг они ошиблись?
– Не может такого быть. Ты обязательно проснешься, ведь я буду тебя ждать.
– А если не проснусь, я улечу на небо?
Мать на мгновение замешкалась; это мальчик сразу почувствовал. Вопреки всем своим убеждениям она ответила, конечно на небо, малыш.
– Я не хочу на небо; я хочу остаться здесь.
– Ты туда не… Постой, знаешь что?
Мать сделала вид, что смотрит на часы; часов не было: все вещи остались у входа в это преддверье камеры пыток; и сказала, через часок ты проснешься как ни в чем не бывало. Все как рукой снимет: я об этом позабочусь.
– А сколько это, часок?
– До Тоны[19] и обратно.
– Но ведь сейчас ты в Тону не поедешь, правда?
– Не поеду. Я тут подожду.
– А папа почему не здесь?
– Он еще неважно себя чувствует. Но обнимает тебя крепко-крепко.
– Значит, папа не умер?
– Что за глупости.
– А медсестры сказали, что…
– Ну их ко всем чертям.
– Ты прямо как папа ругаешься, – чуть-чуть повеселел ребенок.
– В больнице медсестры говорят между собой о пациентах, о болезнях: наверное, ты что-то неправильно понял. Ну их ко всем чертям.
– Сеньора, вам пора…
– Да-да… – Она наклонилась к сыну и попыталась его поцеловать, но помешала маска.
– Сеньора…
– Не падай духом, малыш.
– А как же папа?
– Папа придет, когда проснешься.
– А что ты плачешь?
– Кто, я? Соринка в глаз попала.
– Сеньора…
– Да-да… – слишком резко, почти обиженно ответила она.
– Простите, но вам…
– Да слышу, слышу! – Она встала, бессмысленно пытаясь улыбнуться сквозь хирургическую маску. Подмигнула сыну и сказала, ты самый храбрый мальчик на свете. Когда проснешься, мы с тобой сфотографируемся.
– Вместе с папой.
– Да, вместе с папой. Пока, мой хороший.
И послала ему воздушный поцелуй. Тут ребенок впервые улыбнулся, словно поймал на лету поцелуй матери.
– Пока, мама, – сказал храбрый мальчик.
Она отступила на пару шагов, не оборачиваясь, и прошептала, всего часок, мой родной.
Сын не ответил, потому что загляделся на медсестру и не услышал.
– Мама сказала,
