И нас пожирает пламя - Жауме Кабре
– Мама, а что такое «рагу»? – с любопытством спросил Кабаненок.
– Узнаете, когда вырастете. Когда будете уже не поросятами, а со шкур исчезнут полоски.
– Но что же это такое, «рагу»? – не отставал Кабаненок, всегда стоявший на своем.
– Я сказала, когда станете постарше, – тут же раздраженно откликнулась громким голосом мама Лотта. – И будете вовсе не рады, когда узнаете. Ясно?
Детеныши умолкли, уяснив, что вести себя нужно так, чтобы всеми силами держаться подальше от такого страшного и непонятного наказания, как рагу.
Кабаненок подошел к Свинюшке и шепотом спросил, а что это такое, «мехаться»?
– Не знаю. Мама сказала «насмехаться».
– Мама, а что значит «насмехаться»?
Потомство набиралось ума и веса. Кабанчик Третий оказался самым быстрым, Кабанчик Второй – самым прожорливым, Свинюшка – самой услужливой, а Свинка Первая – самой рассудительной (поскольку так решила Лотта). А Кабаненок перебивался помаленьку, вечно опаздывал, блуждал в лесу, и очень часто, перед тем как пойти играть, братьям и сестрам приходилось кричать, Кабаненок, ау! Кабаненок, ау! – до тех пор, пока он не прибегал, запыхавшись, оттуда, где зазевался, глядя на незнамо что. И они росли, с благословения Большой Свиньи, заступницы всех смертных. Оттуда и пошли все беды.
– Но ведь…
– Тихо, я сказал.
* * *
Он открыл глаза. Поморгал. Он чувствовал себя усталым, измученным, как будто его долго били. И попытался сфокусировать взгляд. Белое пятно. Ему улыбалась женщина в белом халате. Он открыл рот и немедленно закрыл, словно это небольшое усилие стоило великих трудов.
– Привет, – улыбаясь, сказала женщина.
Он не ответил. Где я? Что я здесь делаю?
– Добро пожаловать, – продолжала женщина. И уселась с ним рядом, чтобы он лучше ее видел. – Как ты?
Пациент огляделся. Больничная палата, несколько обшарпанная. Он пошевелил рукой, и тут ему стало ясно, что высвободить ее невозможно: к ней пластырем прикреплена тонкая трубка капельницы, идущая куда-то вверх и исчезающая в застывшем инфузионном мешке.
– Что это такое?
Не переставая улыбаться, женщина повторила, как ты себя чувствуешь?
– Что это такое? Где я?
– Как тебя зовут? – проговорила она вместо ответа.
– Меня?
Пациент помолчал. И вдруг вскричал:
– За хлебом!
– За каким хлебом?
Он не знал, как объяснить. И решил закрыть рот. Но врач снова спросила, как себя чувствуешь, а?
Скорее всего, на этот вопрос не существовало возможного ответа. Почему я должен себя как-то чувствовать. Что со мной происходит. И он произнес вслух, что со мной случилось.
– Ты попал в аварию. Но по сравнению с тем, чего можно было ожидать… легко отделался.
– В аварию?
– Не помнишь? Нога будет болеть. Но ты счастливчик.
Он долго ничего не отвечал, как будто ему сложно было до конца понять слова врача.
– Настоящий счастливчик.
– Вот уж не знаю, – пробормотал он на всякий случай.
– Как тебя зовут?
– У меня глаза слипаются.
– А потом отдохнешь.
– Где я?
– В больнице. – Она улыбнулась. – В хороших руках.
– Что со мной?
– Я же сказала.
– Просто я… никак не могу прийти в себя.
– А голова не болит?
– Должна болеть?
– Ну как же… ты сильно ударился. Не помнишь, где ты живешь?
Ответить на прямые вопросы ему удавалось не сразу, как будто все нужно было долго разжевывать, чтобы дойти до сути. Или просто потому, что его сковывал неведомый страх.
– Ты знаешь, где живешь? – настаивала врач. – Помнишь чей-нибудь номер телефона?
Он отвернулся к стене, словно не желая отвечать.
– Можешь назвать по имени кого-нибудь из знакомых?
Снова молчание, с легкой примесью тревоги.
– Почему у тебя не было при себе никаких документов?
– Я не знаю, о чем вы. У меня глаза слипаются.
– Как звали человека, с которым ты ехал?
– Понятия не имею!
Становилось все яснее, что ему не только хочется спать, а еще и жутковато.
– Приятных сновидений, – сказала врач. Эти два слова прозвучали как-то угрожающе. Но сон сломил всякое недоверие, и он уснул.
* * *
– Твоя мать ни в чем не виновата.
– Нет, она должна была…
– Кабаненок, – сказал Ранн.
– Что.
– По сравнению с остальными вепрями у тебя исключительная память.
– Просто я постоянно размышляю.
– Я тоже.
– А все остальные?
– Не все. Лучше бродить в одиночестве; тогда тебя может подвести разве что звук собственных шагов, а не идиотизм болтуна, который только и норовит поднять шум и гам возле человеческого жилья, и удирай потом во все лопатки; и все может кончиться гибелью сородичей.
– Ты очень интересно хрюкаешь.
– Danke schön[23]. Спасибо. Главное – не разучиться думать, Кабаненок.
– Но иногда я сам не понимаю своих мыслей.
– Не беспокойся об этом. Фантазировать – это прекрасно. Это так же чудесно, как найти себе свинку, которая хрюкает с тобой в лад.
– Мне кажется, свинки – особи более… не знаю, как это выразить.
– Я не совсем понимаю, что конкретно ты не в состоянии выразить; но обычно они гораздо рассудительнее самцов.
– Вот и я о том же. Но не знаю, где найти свинку.
– В лесу их пруд пруди. Бьюсь об заклад, ты много-часто на них натыкаешься. Или ты редкий разиня. Говорила мне мать твоя Лотта, что в голове у тебя одни птички.
– Чего?
– Вот-вот. Птички в голове.
– У меня? В голове?
– Так именно она и говорила.
Кабаненок помотал головой и подвигал всем своим уже достаточно объемным телом, чтобы вытрясти птичек, застрявших, по словам Ранна, внутри.
– Куда-то они все запропастились.
– Помню, как-то раз мама сказала, что я поэт.
В тишине был слышен лишь негромкий стук копыт о землю, и наконец Ранн осторожно заметил, что приличному кабану не пристало имя поэта.
– Я уже понял.
– Она, вероятно, была обижена за какую-нибудь твою выходку.
– Скорее всего. – И, не доходя до толстоствольного кедра, выпалил то, что давно уже вертелось у него в голове: – А давай бродить по лесу вместе, ты и я?
– Нет, Кабаненок. Так мы разучились бы думать и только хрюкали без толку. Что касается стрелы времени, мне кажется, это форменная ерунда.
– Возможно. Но я так не думаю. – Он снова приободрился. –
