Отравленные слова - Майте Карранса
Но это пустые мечты.
Барбара не вернется, а ей самой не суждено найти ответов на все свои «почему?».
3. Барбара Молина
Я не успела ничего обдумать, просто схватила телефон и спрятала. Это, наверное, инстинкт. Увидела, что он забыл его на кровати, села сверху, как будто случайно, и продолжала говорить как ни в чем не бывало. Сердце так колотилось, что я была уверена: сейчас он услышит. Тук-тук-тук, оно чуть из груди не выпрыгнуло. Но я не сдвинулась ни на миллиметр. Сейчас он спросит, где телефон, повторяла я себе, и тогда я встану, как бы чтобы помочь ему искать, возьму телефон, протяну ему и скажу: «Смотри-ка, вот, ты уронил».
Но мне не пришлось разыгрывать это представление: сегодня у него куча дел, так что он почти сразу убежал. «Очень тороплюсь», – сказал он. Видимо, так оно и было: он даже не забрал мусор и грязную одежду, как делает всегда.
Когда дверь за ним захлопнулась, я не стала ни пробовать еду, ни разбирать одежду, ни читать названия книг, даже не проверила, принес ли он пенку для волос, которую я просила. Я схватила телефон – трясясь от возбуждения, не веря своему счастью. А что, если он сейчас за ним вернется? Я в страхе сунула телефон под подушку. Услышала, как автомобиль отъезжает, глубоко вздохнула, отодвинула подушку и тупо уставилась на телефон, не осмеливаясь к нему прикоснуться. У меня тряслись руки, как в семь лет, когда волхвы[3] принесли мне в подарок барби. Я все-таки взяла его в руки, очень осторожно. Черная нокиа, с камерой и радио, она включена. Но, но… Я вскочила на ноги, держа телефон обеими руками, и забегала туда-сюда. Сердце мое сжалось, я глядела на экран, почти не дыша, все надеясь увидеть заветную полосочку. Вот сейчас, а может, вот здесь – пару раз я почти поверила. Но все было напрасно. Поверить не могу, здесь не ловит!
А значит, я не смогу никому позвонить.
Не может быть, не может быть, быть этого не может!
Не знаю, выкрикнула я это вслух или просто подумала. Но это неважно: меня все равно никто не услышит.
Я в пятнадцатиметровом подвале без окон, под домом, который стоит в поле, а вокруг ничего нет. Стены каменные, проложены пробкой для звукоизоляции, никакие звуки сюда не проникают. Здесь всегда пятнадцать градусов. Наверное, это было идеальное место для хранения вина, а теперь это моя могила. Вокруг никого. Я исчезла с концами, нет ни одного свидетеля. Как сквозь землю провалилась, и никто не знает, что я жива.
Непросто было смириться с тем, что эти четыре года там, наверху, жизнь продолжается без меня. Поначалу я кричала, пока не оглохну, а когда болело горло, колотила в дверь кулаками. Костяшки пальцев вечно были изодраны в кровь, а руки черные, в коросте. Боль была невыносимой, я рыдала, пока слезы не иссякнут. Но никто не пришел за мной, не вытащил из этой дыры, дни шли один за другим, каждый обрушивался на меня, как гильотина, убивая во мне надежду.
Тяжело поверить, что я совсем одна, но я знаю, что никто уже не помнит моего имени. Барбара? Что еще за Барбара? Мир, эгоистичный до отвращения, мною не интересуется. Меня как будто на помойку выкинули.
Может, это и к лучшему – что нет сети. В конце концов, кому я могла бы позвонить? Семье? От одной мысли об этом у меня подгибаются ноги. Я не могу даже сглотнуть слюну. Во рту пересохло, а чересчур огромный язык мешает, не дает вдохнуть.
Нет, семье – ни за что, говорю я себе. Даже если бы я выбралась отсюда, не смогла бы посмотреть им в глаза. Не сумела бы обнять их и расцеловать. У меня не хватило бы храбрости сказать, как я люблю их. Он тысячу раз повторял мне, что они не простят меня, что выгонят из дома, что, если они узнают, как все было, скажут, что лучше бы я умерла. У меня больше нет семьи и не будет никогда. Если бы они узнали, что я за человек и что совершила, они стали бы стыдиться меня, отвернулись бы.
Я медленно дышу, чувствую боль в груди – мучительное прерывистое покалывание между ребрами. Оно началось, когда я стала искать возможность сбежать отсюда. Как-то раз я рыла туннель и, услышав его шаги, бездумно швырнула сверху подушку, чтобы прикрыть дыру. Или когда я прикидывала расстояние, отделяющее меня от кармана его брюк, в котором он прятал ключи. Однажды мне удалось их вытащить. Оба раза я почувствовала это тревожное покалывание в груди. Он заметил. Я была бледная, с синяками под глазами. «Ты что, наебать меня собралась?» Я бледнела еще сильнее, а он видел, что угадал. Смотрел на меня пристально, не отводя глаз, а потом в первый раз поднял подушку, а во второй – разжал мою ладонь с ключами. «Ну ты и идиотка! – говорил он, связывая меня. – Опять всё испортила».
Зачем я вообще взяла этот чертов телефон, если даже позвонить отсюда не могу? Вот дура. Я же ничего не могу от него скрыть. Уж не знаю, как он это делает, но он все знает, все видит, обо всем догадывается. Он будто видит мои мысли насквозь. «Знаешь, что будет, если тебя найдет полиция? – спросил он меня как-то раз, когда я строила планы бегства. – Ты не знаешь, что это за люди – полицейские. Они не такие, как в сериалах. Они сволочи и будут обращаться с тобой как с преступницей. Заставят тебя раздеться, чтобы провести обследование. Врачи в масках и перчатках станут совать тебе пальцы в самые укромные места – с отвращением, как будто у тебя СПИД. Они ничего тебе не скажут, но отвращение ведь не скроешь. Возьмут у
