больнице по ночам. Это Пепе посоветовал ей вернуться: не отказывайся, работа отвлечет тебя, и потом, это недалеко от дома. Почему бы и нет, так ей не придется больше страдать от бессонницы и превозмогать ночную тьму, слушая тиканье часов и храп Пепе. Она почти не спит. Возвращается домой уже под утро, готовит близнецам завтрак, поднимает их и отправляет в школу, а потом ложится и притворяется, что отдыхает, но на самом деле не может отключиться. Она крутится в постели, закрывает глаза и снова открывает. Сердце бьется как безумное. В больнице ночью работы мало. Ее направили в отделение гинекологии, коллеги ей достались понимающие и сочувствующие: объясняют шутки, угощают в день рождения кавой[2] и сладостями, по-матерински обнимают, чтобы отогнать грусть. Их объятия ободряют Нурию, так что изредка среди коллег она чувствует себя собою прежней: сильной, прагматичной и решительной. Такая женщина, как она, могла бы многого достичь, если бы взялась методично распутывать клубок своих желаний, потянув за любую из нитей: уехать жить в деревню, или купить трейлер и колесить по свету, или доучиться на врача (она бросила учебу, когда родилась Барбара). У Нурии было много амбициозных планов, которые размылись во время декрета и полностью испарились после чудовищного исчезновения ее дочери. Раньше она пользовалась уважением коллег, у нее были ответственная работа и все шансы стать главной медсестрой. Когда-то она была отважной девушкой, любила ходить в горы, занималась скалолазанием и ездила в Альпы кататься на лыжах. Теперь этот образ лишь размытое воспоминание, навеянное фотографиями из прошлого, словно бы принадлежащими другому человеку, храброй смешливой студентке, девушке, в которую когда-то влюбился Пепе. Теперь она больше не фотографируется. Не хочет видеть своего изображения. Работа затягивает ее, так что иногда она даже забывает о Барбаре. Иногда необходимость спасти чужую жизнь на мгновение стирает ее собственную агонию. Она видела, как женщинам отрезают грудь, вырезают матку, оперируют тромбы и яичники, а еще она видела, как умирают юные девушки. В такие моменты она знает, что существует страдание, подобное ее собственному или, по крайней мере, равное ему. Но это длится недолго. Стоит ей отвернуться и дойти до дома, как земля вновь уходит у нее из-под ног. Ничего нет ужаснее неопределенности, думает она. Живые хоронят мертвых и оплакивают их. Приносят цветы на могилы, навещают их в День всех святых. А она не знает, жива ли Барбара или мертва. Не знает, как быть: оплакивать ли дочь, носить ли по ней траур или поддерживать в себе искру надежды. Эти постоянные сомнения убивают, эта чудовищная неопределенность гложет ее изнутри, но она горда и не хочет, чтобы ее жалели. Она ненавидит соболезнования и слова сочувствия, поэтому никогда не заходит в магазины, только из дома в больницу и обратно. С самого исчезновения дочери она не была в школе, где учатся близнецы и где провела двенадцать лет Барбара. Нурия не хочет ни с кем разговаривать, она не хочет видеть матерей с дочерями. В тот единственный раз, когда она пошла с Пепе за покупками, она повсюду, как одержимая, видела только матерей с дочерями. Они выбирали туфли, разглядывали серьги, мерили футболки, смеялись в очереди к мяснику. Это было как удар под дых! «А Барбары больше нет», – твердила она в машине, трясясь от истерических рыданий. А потом Пепе дал ей пощечину. Больше никогда никаких магазинов, пообещала она себе.
Она освобождена от хозяйственных хлопот. Пепе стал закупать продукты на неделю, гулять с собакой, он взял на себя всю их семейную логистику. В первые дни Нурия то и дело спотыкалась о пса Барбары – тот обнюхивал каждый сантиметр их квартиры и тоскливо лаял у двери в опустевшую комнату. «Увези его, пожалуйста», – в отчаянии попросила Нурия. И Пепе посадил пса в машину и увез в дом в Монсене. Нурия очень ему благодарна, потому что ей больше не нужно думать. Она утратила привычку думать, выбирать, принимать решения. Делает что скажут, и все. Она больше не может ничего решать и смирилась с этим. А вот Элисабет, ее сестра, все никак не поймет.
– Ты же не такая, ты разве не понимаешь? – твердит она. – Ну пожалуйста, кричи, ударь кулаком в стену, делай хоть что-нибудь.
Элисабет все такая же, как в детстве, часто думает Нурия. Она держится за детские воспоминания и не принимает перемен. Элисабет не смирилась ни с ее замужеством, ни с появлением детей, потому что ради этого Нурии пришлось отказаться от других желаний, как это всегда и бывает во взрослой жизни. Сестра думала, что она всю жизнь так и будет скакать по скалам без продыху, как горная коза. Элисабет хотелось бы вернуть себе старшую сестру из детства, которая не боялась темноты, пела ей песни и держала за руку по ночам. Она не может принять Нурию такой.
– Ты должна быть самостоятельной, – повторяет она.
– Зачем? – спрашивает Нурия. – Зачем быть самостоятельной, если мне ничего не хочется?
Живые не могут этого понять. Она превратилась в обузу.
Иньяки, муж Элисабет, три лета подряд приглашал ее поплавать с ними на яхте. «В море тебе станет лучше, ветер, волны – ты оживешь».
Он баск и жить не может без моря.
Но ее море не манит, как и множество других вещей.
«Тебе нужен отпуск», – настаивает Иньяки во время телефонных разговоров.
Но зачем ей отпуск, если все дни для нее одинаковы? Каждый день оборачивается для нее пыткой, где бы она ни находилась. Она обречена страдать вечно. Если бы она только знала, жива Барбара или мертва, развязался бы этот узел у нее в груди, который временами душит ее. Где она? Жива она или мертва? Как о ней думать – как о живой или о мертвой?
Бывают дни, когда труп Барбары является ей в повторяющихся кошмарах. А иногда Барбара смеется, перемазанная шоколадно-ванильным мороженым. Но чаще всего в ее снах Барбара одинока и страдает, и тогда Нурию терзает ощущение собственного бессилия.
В детстве Барбара была ее девочкой. «Моя маленькая», – шептала ей Нурия, пока та спала, посасывая большой палец. Они повсюду ходили вместе. «Ко мне тут мятная жвачка прилепилась, – говорила она в шутку подругам. – Вот, посмотрите, ее зовут Барбара». «Я не мятная жвачка, – протестовала Барбара, – я клубничная девочка». Бойкая, шустрая, сообразительная – такой она росла. Очень рано начала говорить и все время что-то лопотала. Бывало, в лифте или в поликлинике Нурии приходилось за нее краснеть.
– Смотри, мама, у этой женщины волосы покрашены.
