Максим Горький - Достигаев и другие
Д о н а т. Люди.
Л а п т е в. Граждане.
П р о п о т е й. Вы - беды мне не сделаете?
Д о н а т. Ты - не сомневайся, рассказывай!
П р о п о т е й. Мне бродяга один, дьякон-расстрига, посоветовал: "Люди, говорит, глупы, к ним на боге подъезжать надобно, да понепонятнее, пострашней, они за это и кормить и поить легко будут". Ну... Оказалось верно: глупы люди, да так, что иной раз самому за них стыдно бывало. Да и жалко. Живёшь сыт, пьян, нос в табаке, копеечки в руке, а вокруг - беда! Когда брюхо полно, так всё - всё равно. (Говорит всё более густо и угрюмо.) Однакож всё-таки... совесть-то скорбит. Я всю Россию из края в край прошагал, и везде беда, эх какая! Льётся беда, как Волги вода, на тысячи вёрст по всей земле. Облик человечий с людей смывает. А я, значит, блаженствую, стращаю. Столкнёшься с кем поумнее, говоришь: что ж ты, мать твою... извините!
Л а п т е в. Ничего! Дуй, словеса знакомые.
П р о п о т е й. Привык с мужиками. Говаривал нередко: долго терпеть будете? Жги, дави всё вокруг! Теперь вот начинается что-то. И надоело мне блаженным быть.
Л а п т е в. Так.
Д о н а т. Стращал, стращал людей, да и сам испугался.
П р о п о т е й. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я битый козырь, на мне уж не сыграешь, они - хотят сыграть. Вот я к тебе... к вам пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском аду. Замечательно внятно говорите с народом. Ну, и господ слушал...
Л а п т е в. А они - как? Нравятся?
П р о п о т е й. Что скажешь? Конечно, может, и господам стыдно стало. Однако они свои сапоги на мои лапти не променяют.
Л а п т е в. Это - едва ли! Ну, а какое у тебя дело нам?
Д о н а т. Дело у него есть. Ну-ка прочитай...
П р о п о т е й (встал, согнулся, достаёт бумагу из-за онучи, развернул, читает нараспев и не глядя на бумажку).
Люди смятённые,
Дьяволовы пленные,
На вечные муки осуждённые!
Выслушайте слово,
От чистого сердца,
От божьего разума сошедшее к вам...
Это - вроде как запевка будет, а дальше - другой распев. (Откашлялся, понизил голос, гудит.)
На три города господь прогневался:
Он Содом, Гоморру - огнём пожёг,
А на Питер-град он змею послал,
А и та ли змея лютая,
Она хитрая, кровожадная,
Прозывается революция,
Сатане она - родная дочь,
А и жрёт она в сутки по ста голов,
Ох, и по ста голов человеческих,
Всё народа православного...
Л а п т е в. Ну - будет!
П р о п о т е й. Тут ещё много.
Л а п т е в. За эту песенку тебе рабочие голову оторвут.
П р о п о т е й. Об этом я и беспокоюсь... Вы-то как? От вас что мне будет?
Л а п т е в. Посмотрим. Это зависит от тебя.
П р о п о т е й. Да ведь я - что же?
Л а п т е в. Дай-ка бумажку-то. (Взял. Донату.) Тятин - был?
Д о н а т. Он здесь.
К с е н и я (идёт). Ба-атюшки! Кто это, ой! Пропотей! Да... как же это ты посмел? Яков, побойся бога! Донат - что же это?
Л а п т е в. Не кричите, мамаша. В чём дело?
К с е н и я. Да что вы таскаете в дом разных... эдаких? Каждый день кто-нибудь торчит! И - неизвестно кто, и неведомо - зачем? Как в трактир идут! Ведь он, Пропотей, отца крёстного твоего уморил... забыл ты?
Пропотей (ворчит). Уморил... Я многих купцов стращал - не умирали.
К с е н и я. И - не ворчи, не смей... Врёшь всё, обманщик, врёшь. (Грозит пальцем.)
П р о п о т е й. А кто врать учил? Сестра твоя учила.
Д о н а т. Чего делать, Яша?
Л а п т е в. Иди в кухню... нет, лучше ко Глафире! Я сейчас приду с Тятиным.
(Донат и Пропотей ушли.)
К с е н и я. Поп всенощну - бегом служил, видно, в карты играть торопился. Пришла домой - дома песни рычат. Ох, Яков, строго спросит с тебя господь!
Л а п т е в. Вот что, мамаша...
К с е н и я. И не хочу тебя слушать! И не мамаша я тебе. Александру ты с Тятиным совсем разбойницей сделал.
Л а п т е в. Тятин - он может разбойников воспитывать! Это - любимое его дело.
К с е н и я. То-то вот!
Л а п т е в. Хотя Шура и до Тятина была озорная девица. Вот что, вы добрая душа...
К с е н и я. Глупая, оттого и добрая. Умные-то - вон они как, Звонцовы-то...
Л а п т е в. Обещали вы отдать мне ружья отцовы и одежонку его...
К с е н и я. Да - возьми! Возьми, покуда Варвара не продала. Она всё продаёт, всё...
Л а п т е в. Вы всё это Глафире сдайте - ладно? Звонцовы-то где?
К с е н и я. У Бетлингов. Варвара-то в Москве думает жить. Бетлинг с любовницей туда едут, ну и она...
Л а п т е в. Та-ак! Ну, я - иду...
К с е н и я. Погоди, посиди со мной. Сестрица-то моя - слышал? С архереем поссорилась. Говорят - выгнал он её, ногами топал...
Л а п т е в. Топал? Ногами? А-яй-яй! Из-за чего же это?
К с е н и я. Уж - не знаю.
Л а п т е в. Страшные дела! До свиданья...
К с е н и я. Да погоди!.. Убежал. (Оглядывается.) Людей- много, а я одна. Будто - кошка, а не человек.
(Глафира вошла, сердито схватила самовар.)
К се н и я. Вот как ты... всё - с треском, с громом! Не подогревай, не хочу я чаю-то. Поела бы я чего-нибудь... необыкновенного. Да погоди, куда ты? Рассольника бы с потрохами, с огурчиками солёными. А потрохов - нет! И - ничего нет! (Глафира моет чашки.) Денег много, а пищу всю солдатам скормили. Как будем жить? Умереть бы мне, а умирать не хочется. Ты что молчишь?
Г л а ф и р а. А что я скажу? Мало я понимаю для того, чтобы вслух говорить.
К с е н и я. И я - ничего не могу понять. Я и думать-то ни о чём не умею, кроме домашнего. Ты-то врёшь, что не понимаешь. Ты - умная, за это тебя и любил покойник Егор.
Г л а ф и р а. Опять вы про это...
К с е н и я (вдумчиво). Да-а... Про это. Вот - была ты любовницей мужа моего, а у меня против тебя - нет сердца.
Г л а ф и р а (страстно). Разломать, раздробить на мелкие части надо всё, что есть, чтобы ахнули, завыли бы все, кто жизни не знает, и все жулики, мучители, бессовестные подлецы... гадость земная!
К с е н и я (испуганно). Ой, да что ты? Что ты озверела? Слова тебе сказать нельзя...
Г л а ф и р а. Да не на вас я, не на вас! Вы - что? Вы - безобидная. Из вас тоже душу вытравили. Разве вы по-человечески жили?
К с е н и я. Ну, уж извини! Жила - как все люди...
Г л а ф и р а. Не о том я говорю! Вот Таисья... До чего обозлили девчонку! Изувечили... На всю жизнь...
К с е н и я. Кто это по-человечески-то живёт? Звонцовы, что ли? Они только об одном думают, как бы тебя из дома выгнать, да как бы Шурке навредить, да к настоящим господам присосаться...
Г л а ф и р а. Эх... всё - не то, не о том! (Схватив самовар, ушла.)
К с е н и я (оглядываясь). Обозлилась как!.. Всё не на своём месте. Как перед праздником - уборка. (Встала, идёт к себе.) Или на другую квартиру переезжать собрались.
(Донат и Рябинин, человек лет за 40, лысоватый, был кудрявым. Говорит не торопясь, с юмором. Всегда или курит, или свёртывает "козью ножку", или же держит в руках какую-нибудь вещь, играя ею.)
К с е н и я. Господи, - опять, Донат, привёл ты какого-то...
Р я б и н и н. Здравствуйте, хозяйка! Я - водопроводчик.
К с е н и я. Днём приходил бы...
Д о н а т. Некогда было ему днём-то.
Р я б и н и н. Я только взгляну - в чём дело, а работать завтра буду.
К с е н и я (уходя). В воскресенье-то? Неверы! Безбожники!
Р я б и н и н. Сердитая! Значит - решили: часов в шесть утра посылай наших солдат, они заберут муку и отвезут половину - себе, половину - на фабрику, прямо в казарму. Бабы сразу увидят, что большевики не только обещают, а и дают. Ясно, леший?
Д о н а т. Понял. Тебя, слышно, прогнали сегодня с митинга-то?
Р я б и н и н. Был такой случай. Силён эсер в нашем городе!
Д о н а т. Изобьют тебя когда-нибудь.
Р я б и н и н. Это - не исключается.
Д о н а т. Помириться-то с ними - нельзя?
Р я б и н и н. Никак. Вот вышибем из совета, ну, тогда, может быть, они сами захотят мириться.
Д о н а т. Трудно мне понять ваши дела.
Р я б и н и н. Вижу. Тебе, малютка, следовало бы эсером быть, ошибочно ты с нами.
Д о н а т (сердито). Моя ошибка - не твоё дело.
Р я б и н и н. Не моё? Мм... Ну, ладно. Что же - чайку-то?
Д о н а т. Сейчас.
Р я б и н и н. И - поесть! Аппетит у меня - очень хороший, а поесть нечего.
(Донат в двери столкнулся с Шурой, она остановилась, улыбаясь смотрит на Рябинина.)
Д о н а т. Это товарищ Пётр...
Ш у р а. Я - знаю. Здравствуйте!
Р я б и н и н. А я - слышал про вас. Вот вы... какая...
Ш у р а. Рыжая?
(Калмыкова - скромно одета, лет 30-35.)
Р я б и н и н (отвернулся от Шуры). Я тебя, Галочка, целый день ищу...
К а л м ы к о в а. Слушай-ка, Пётр... (Отводит его в сторону, шепчутся.)
Л а п т е в (входит, к Донату). Ну, с блаженным я кончил! Тятин статейку напишет о нём.
Д о н а т. Ты расскажи-ко Петру про него.
Л а п т е в. Всё-таки он - жулик, блаженный-то.
Д о н а т. Привычка.
Л а п т е в. И, наверно, шпион...
(Глафира вносит самовар.)
Ш у р а (Лаптеву). Яков, послушай.
Л а п т е в. Подожди... (Отошёл к Рябинину и Калмыковой. Шура нахмурилась, закусила губу.)
Г л а ф и р а. Игуменья приедет ночевать.
