Валенсия и Валентайн - Сьюзи Кроуз
Или, может быть, он был сумасшедшим и эту вещь написал о самом себе. Безумие может звучать как любовь. Может быть, именно поэтому он не хотел говорить о тех образах, что рождало его воображение. Пусть лучше тебя считают страстным или убитым горем, чем сумасшедшим.
На данный момент она могла соотносить музыку за стеной с каждым из трех возможных Рахманиновых.
Листок с адресом Джеймса Мейса Валенсия держала прямо перед глазами.
На работе она сразу же, как только Грейс отвернулась, нашла нужную информацию, распечатала ее и вернулась домой. Что-то подсказывало, что Грейс ее план не одобрит.
Соображала Валенсия плохо; казалось, мысли мелькают перед мысленным взором, словно вспышки фейерверка. Они были громкими и яркими, и от них у нее болела голова. Одна мысль, в частности, не давала покоя – нужно позвонить матери. Но что бы она сказала? Как могла извиниться за свое поведение? И как она должна была ехать на похороны своей бабушки, если не смогла добраться до ее смертного одра?
Простит ли ее кто-нибудь? Нет. И они не должны этого делать. Она просто добавила бы это к своему долгу. Она проживет еще несколько лет и проведет их в агентстве по взысканию долгов. Все прекрасно, все прекрасно. Полнейший непорядок, но все прекрасно.
Ей следовало принять лекарство – сейчас все было таким ярким и красочным. Даже тревожные мысли не столько огорчали, сколько оглушали, как будто кричали ей с другой стороны проволочной сетки, но не могли добраться до нее. Снова затуманить все это было бы стыдно. Почему она так долго скрывала эту часть себя? Конечно, это громко. Почти – почти – на грани дискомфорта, но, опять же, прошло так много времени с тех пор, как она ощущала что-то настолько яркое. Может быть, к этому просто нужно было привыкнуть. Может быть, сейчас все было бы по-другому.
Удерживать мысль в фокусе, чтобы как следует ее обдумать, не получалось – было слишком шумно, поэтому она прижала пальцы ко лбу и приняла решение не думая. Она встала. Взяла свой паспорт, ключи и бумажник. Запихнула в рюкзак кое-какую одежду и надела куртку. Впервые в жизни она выходила за рамки сценария в реальной жизни.
То ли сумасшедшая, то ли влюбленная. Как Рахманинов.
Два часа спустя она сидела в аэропорту на своем обычном месте, разрывая на клочки листок с адресом Джеймса Мейса и роняя их на пол у своих ног. Есть ли у нормальных людей обычные места в аэропортах? У людей, которые не ездят в аэропорты, чтобы встречать других или отправляться в поездки самим? Она сидела там часами, наблюдая за прилетающими и улетающими самолетами и стараясь не плакать.
Она пришла со всей решимостью, на которую была способна, и чувствовала себя такой гордой и храброй. Срочность перевесила страх. Она подумала, что, может быть, могла бы появиться у его двери – может быть, он действительно хотел, чтобы она пришла; может быть, он просто был удивлен, когда она рассказала ему о своей идее. Как в том фильме, который она смотрела на повторе последние несколько дней. Как в любом романтическом фильме: люди никогда не имеют в виду то, что говорят. Они говорят, что хотят прекратить отношения, или чтобы их оставили в покое, или чтобы другой человек освободился от них, но на самом деле они хотели, чтобы их преследовали, ловили и любили.
Разве она не была ярким тому примером?
Никогда раньше она не вела себя столь импульсивно и впервые на своей памяти чувствовала себя свободной. Шагая по полированному полу аэропорта, она могла поклясться, что слышит плывущую в воздухе фортепианную музыку. Низкие минорные аккорды нависли над ее головой, как тяжелые дождевые тучи; она почти чувствовала, как ноты ударяют ей в лицо. Вцепившись в лямки рюкзака побелевшими от напряжения пальцами, она ощущала отдающуюся во всем теле пульсацию собственного сердца. Наконец-то она делала что-то значительное. Фейерверк.
Но когда она подошла к билетной кассе, от уверенности ничего не осталось. Все началось с одной-единственной мысли: что, если ее самолет упадет с неба? А потом она представила это, почувствовала и услышала, и не смогла ни дышать, ни думать, ни двигаться. Она сразу поняла, что это все, на что она способна. Она сделала прыжок с разбега, но ноги приросли к земле, и все ее тело обмякло. Она была самое большее поверженной статуей.
Застрявший.
Она не была ни храброй, ни свободной – просто помешанной.
Теперь мысль о том, чтобы вернуться в свою машину и сесть за руль, казалась невыносимой. Люди. Похороны бабушки. Луиза. Валенсия задыхалась и уже не чувствовала рук. Она поставила свой рюкзак на землю и направилась к своему месту. Ей нужно было что-то знакомое.
Стюардесса с суровым выражением лица тут же принесла рюкзак и сказала:
– Мэм. Нельзя оставлять вещи без присмотра и… о, вы в порядке?
Валенсия выдавила улыбку и солгала. У нее это хорошо получалось.
– В порядке. Я только что получила плохие новости. Извините. Мне нужна минутка.
Стюардесса похлопала ее по плечу и напомнила, что свои вещи нужно всегда держать при себе. Затем она ушла.
И что дальше? Она не могла сидеть там вечно. Она посмотрела на свои лежащие на коленях руки – покрасневшие, сухие, покрытые струпьями от постоянного мытья в обжигающе горячей воде. Старушечьи руки. Она смотрела на них миллион лет. Два миллиона. Три миллиона. Когда она снова подняла глаза, перед ней стояла Грейс.
– Ты в порядке, Вэлли?
– Да, – сказала Валенсия. – Нет. Как ты узнала, что я буду здесь?
– Сначала проверила твою квартиру, потом больницу. А потом вспомнила, как ты говорила, что иногда так делаешь. Это было последнее место, о котором я бы подумала, так что я рада, что ты здесь. Что ты делаешь? – Грейс шагнула вперед, и какой-то мужчина, проходя мимо, столкнулся с ней. Она увидела сумку, лежащую рядом с Валенсией, как послушная собака. – Ты… ты летишь к нему? – Она прошептала это с широко раскрытыми глазами, почти благоговейно.
Грейс оценила бы такой грандиозный романтический жест.
Но Валенсия вдруг почувствовала, что
