Корабль-греза - Альбан Николай Хербст
О том, что тем не менее радости в этом мало, мне тебе незачем писать.
И затронул я эту тему лишь потому, что со мной вчера или позавчера случилось нечто, можно сказать, невообразимое. Которое лишь в том случае относилось бы к упомянутому комплексу забвения, если бы я о случившемся забыл. Но такого не произошло.
Впрочем, тому, что последует дальше, я должен кое-что предпослать.
Мне больше нравится, когда меня моет Патрик, а не Татьяна. Мое чувство сразу понимает и принимает то, что он делает это в перчатках. Как санитар он обязан их носить, чтобы, к примеру, его пациенты не заразили друг друга еще чем-то, помимо их собственных болезней. С Татьяной же я всякий раз думаю о резиновом ведре, куда она окунает половую тряпку, прежде чем ее отжать. Я нахожу вполне понятным, что она при этом не хочет пачкать руки. Или, к примеру, – что чистящий порошок вызывает раздражение кожи. Даже с жидкими средствами для мытья посуды дело обстоит так же. Но я-то все еще человек.
И я, когда она моет меня в этих перчатках, представляюсь себе, к примеру, плитой, которую она отдраивает. Или – раковиной. Она ведь прежде всего женщина. А я, пусть и стар, все еще остаюсь мужчиной. К которому женщины всегда охотно прикасались, а уж там внизу – тем более. Перчатки же Татьяны дают мне понять, что я ей противен. Я знаю, конечно, что лично со мной это вообще не связано. Что, впрочем, и отделяет меня по-настоящему от меня-прежнего.
Голые руки любой женщины гладили бы меня, даже если бы просто мыли. Тогда как руки в перчатках чистят меня, словно вещь. А когда эта вещь еще и упирается, никто не поверит, что она обладает свободной волей. При всей своей упертости она слишком квелая, чтобы иметь душу.
Тем не менее именно благодаря Татьяне я получил это редкостное удовольствие. Три дня назад? Или еще раньше? И можно ли, собственно, назвать это удовольствием?
Пожалуй, скорее нет. Но такое переживание, смущающее и одновременно естественное, произвело на меня спасительное воздействие.
А ведь начиналось все скверно. Не с Татьяниной стороны, нет, с моей. Со стороны моего собственного тела. Объяснять здесь яснее, что же произошло, мне бы не хотелось. Но после, ради моего самоуважения, было абсолютно необходимо снова меня, назовем это так, цивилизовать. Только вот сделать это самостоятельно я, из-за своих ног, не мог.
Честно говоря, я уже не мог даже приподняться, чтобы найти какую-то опору. Поэтому на сей раз мне повезло, что именно в этот момент Татьяна нанесла мне визит. Короткий визит, как она всегда выражается, просто короткий визит. Она увидела, как я лежу, тотчас поняла, что произошло, и вообще не стала ругаться. А сразу, как говорится, закатала рукава. В буквальном смысле.
На сей раз ей даже в голову не пришло надевать перчатки. Она хотела меня просто, не могу назвать это иначе, освободить. Хотела вырвать меня из лап этого унижения, и как можно скорее. Ей было совершенно наплевать, запачкается ли она сама.
Только раз смахнула правой рукой волосы со лба и вздохнула. А потом подхватила меня и подняла. Я постарался сделать себя таким легким, как только возможно. Для этого мне потребовалось все присутствие духа, каким я еще обладал. Хотелось мне, собственно, только лежать и плакать.
Поэтому правильно будет написать, что мы это осуществили совместно – добрались-таки до маленькой ванной. Там она помогла мне сесть на табурет. Мы с этим справимся, господин Ланмайстер, сказала она, поворачиваясь, чтобы напустить теплую воду в сидячую ванну. А после просто будем вести себя так, будто ничего не произошло. Так что это «мы» в тот единственный раз действительно было уместным. И мы в самом деле вторично осуществили что-то совместно – добились, чтобы я оказался в ванне. Почти уютно сидел я наконец в ней и мог закрыть глаза. А Татьянины ладони и пальцы повсюду меня гладили.
Но это еще не было спасением.
В какой-то момент, правда, Татьяна спустила всю воду. Однако из душа на меня продолжал падать дождь. И она даже снова воткнула пробку в круглый слив.
Могу я оставить вас на пару минут одного? – спросила она. Она, мол, хочет только быстро снять с кровати белье и принести новую простыню и новый пододеяльник. Нет, сказала она, лучше я принесу вам и совсем новое одеяло. Вы ведь у меня точно не упадете?
Но она сама видела, как я счастлив. И когда она ушла, я поднял руки высоко под струю. У нее на глазах я бы так не забылся. И тогда я почувствовал, как теплая текучая жизнь сбегает от моих ладоней к подмышкам. Она сбегала вниз по груди и, сзади, по затылку, спереди по животу и сзади по спине. Это было, Lastivka, объятие, даже больше – любовные поцелуи. У меня нет другого слова для этого. Повсюду она облизывала меня. Стоило какой-то струе сделаться – от меня – влажной и удовлетворенной, как она спрыгивала в стоячую, продолжающую подниматься воду. Вода уже почти прикрывала мне бедра. Свеновы тощие, как веретёна, ноги выпрастывались наружу острыми коленками. Хотя они и были моими собственными. Мое скаредное семидесятилетнее тело должно было их насыщать. Поэтому на них вообще не осталось плоти. Но мне вполне хватало и кожи. Того, что ее так ласкают – не столько эти колени, может быть, но зато во всех других местах. Поэтому я захотел и для них сделать что-то хорошее и стал черпать воду из моего сидячего озера и опрокидывать пригоршню за пригоршней на них. Это я делал снова и снова, пока не вернулась Татьяна. Еще из моей каюты она мне что-то крикнула. Но из-за душа я не смог ничего разобрать. Что, впрочем, было совершенно неважно. Значение имели только горсть, и рука, и вода, и зачерпывание, и – с какой теплотой все это переходит одно в другое. Как вода потом снова сбегает с коленей. И еще то, что моя
