Корабль-греза - Альбан Николай Хербст
Не поступил ли так даже тот Человек-в-костюме? Я имею в виду – не чтобы покрасоваться. Но просто потому, что ему хотелось увлечь других. Чтобы, как я теперь думаю, рвануть их за собой. Не потому ли он прыгнул в своих боксерских шортах в бассейн? Это ведь было только мое предвзятое мнение – будто он хотел, чтобы ему стали аплодировать. Или он хотел этого лишь чуть-чуть. И надеялся, что мы все прыгнем вслед за ним, вместо того чтобы, как всегда, стоять у бортика. Где каждый из-за собственной трусости язвит самого себя. Это тоже одно из словечек моей бабушки. О том, как инфантильно мы радуемся. Как гротескно. Эти постоянные опасения, которые у нас возникают. Ради чего, Lastotschka? Для кого?
Внезапно я понял, что даже эти мои тетради есть не что иное, как банковские сейфы. Тетрадь за тетрадью – очередная ячейка-сейф среди других таких же. Там внутри заперты мы. Один ящик, рядом другой. Как урны в колумбариях: сотни, тысячи урн, одни над другими, но всегда – строгими рядами. Безблагодатно строгими рядами.
Тут-то я и подумал: благодати бы, благодати. Что же касается мистера Гилберна: кто уходит с такими словами, почувствовал я, тому в самом деле довелось к ней причаститься.
Мсье Байуна – ко мне протянутая узкая рука с мерцающими длинными ногтями. Лунные ногти, овальные опалы. Как я сидел тогда под небом, а всюду подо мной было море.
Как я к нему прислушиваюсь.
У нас опять было много дождей, опять настоящий проливень.
Раз я увидел, как на меня надвигается стена, навстречу ей из моря вздымаются гладкие песчаные поверхности. Но они на самом деле лишь плыли. Маленькие желтые Намибы, подумал я, – хотя тогда я еще полагал, что это лишь отражения. Но отражением была только желтизна.
Я стоял на палубе юта, у кормового леера.
Это были остатки предыдущей морской бури – растения, ею вырванные. Они всплыли наверх, вместе с водорослями. И теперь дрейфовали мимо нас.
Уже упали первые три капли. Поначалу – лишь редкий дождик, чтобы успокоить меня. Мне, мол, незачем смотреть на Патрика, намекая, что он должен увести меня с палубы или, по крайней мере, доставить под навес. Но вдруг, в одно-единственное мгновение, все, что прежде висело на небе, обрушилось вниз. Что-то лопнуло. И море смогло выплеснуться из собственного зеркального отражения. По палубе так мощно прошелся, наводняя ее, водяной веник, что она сама превратилась в море. Корабельное море – со своим, своеобычным, движением волн.
В бешеной спешке люди разворачивали брезентовые чехлы, срывали с шезлонгов матрасы. Меня подхватили под руки две кельнерши. Но я хотел оставаться снаружи. Меня бы вполне удовлетворило, если бы они помогли мне добраться до столика для курильщиков. Однако там все стулья оказались занятыми. Так что я пошлепал, между ними двумя, вброд через тот поток, что перекатывался от правого к левому борту.
Едва я оказался внутри, как опять проглянуло чистое небо. Это рассердило меня, и я стал колотить тростью по полу. Я упирался изо всех сил. Я ведь видел, что кельнеры опять вытирают всё насухо.
Однако такому перемирию никто всерьез не доверял. Где вообще был Патрик? Возможно, внизу, в медицинском центре, подумал я, имея в виду корабельный госпиталь. С неба опять хлестало вовсю. И так продолжалось до самой ночи. Но хотя мистер Гилберн тогда еще не был мертв, за столиком для курильщиков он вместе с другими не сидел. Между островом Вознесения и островами Зеленого Мыса прошло четыре полных дня. Но осознал я это только сейчас.
Я хочу вспомнить. Правда, кое-чего ты больше и не хотел бы знать. Но потом, при таком дожде, оно все-таки всплывает изнутри наверх. Чтобы перекопать тебя так глубоко, обычного дождя недостаточно. Это должна быть такая Дикая Охота, что даже слово «проливень» не передаст адекватно ее суть. Почему я и утопаю, снова и снова, в словах.
Снова и снова я ломаю над ними голову, копаюсь в них.
Пока ты не замечаешь, что тем самым еще и отметаешь в сторону что-то, что тебя мучает. Как, к примеру, обычно одевался мистер Гилберн? Или – мсье Байун? Тогда как на моего друга, клошара, мне достаточно просто взглянуть, чтобы узнать это. Все, что не находится непосредственно перед твоими глазами, тотчас снова исчезает, просачивается вниз вместе с дождевой водой. Когда дождь прекращается.
Или его звали доктор Гилберн?
Уверен я только в том, что есть доктор Бьернсон. Против него я непременно хочу что-то предпринять. Для этого хватит двух дней на море, которые теперь последуют за стоянкой у островов Зеленого Мыса. В предыдущие четыре дня я был к этому не способен, хотя и не страдаю от морских переходов так, как члены экипажа.
Разумеется, от «морских дней» страдает и служба развлечений, которая тем не менее немилосердно продолжает свою деятельность. Но меня это больше не обременяет – даже тогда, когда шлюпочная палуба не оказывается в моем единоличном распоряжении. Рядом со мной так или иначе подолгу сидит визитер. Впрочем – мой дорогой визитер.
Он теперь приходит все чаще, такое у меня впечатление. Правда, это не делает наши с ним отношения более доверительными. Но если я, пускай даже на самом деле так не чувствуя, пишу эти два слова, дорогой визитер, то он мало-помалу и станет таким. В конце концов действительно складывается впечатление, будто тебе чего-то не хватает, если его нет рядом. Отягощает эту ситуацию, должен я добавить, вот что: все, что может быть сказано о смерти, неизбежно остается посюсторонним.
Конечно, есть кое-что, что человек по праву хочет забыть. Например – все, что связано с мытьем. Но было бы нереалистично, если бы я сейчас вообще об этом не думал. Мой протест не простирается настолько далеко, чтобы я захотел довести себя до полной запущенности, как мой друг клошар.
Я, в отличие от него, хотя и не чувствую носом, но все равно замечаю, когда вокруг меня все липкое. И причина тому – я сам. Правда, в обязанности горничной как прежде не входило, так и теперь не входит, что
