Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
На следующий день скрипач пригласил их обоих покататься. Шпан помнит ясно каждую подробность. Стоял чудесный летний день; Маргарета оделась во все белое и надела шляпку, которую носила еще девушкой, — совершенно плоскую, с маленькой красной розочкой. Она даже похорошела и была в приподнятом настроении. Он, разумеется, не смог поехать — дело не позволяло ему в будни принимать участие в прогулках. Маргарета усадила в экипаж детей и уехала с этим Фишером. Вернулась она лишь вечером, веселая и счастливая. Она говорила без умолку, целовала усталых детей и никак не могла нахвалиться чудесной прогулкой. Ну что ж? Почему бы ей не развлечься? Разве он был против этого? Нет. Прогулки устраивались через день, и она каждый раз брала с собой детей. Но до бесконечности так продолжаться не могло. Что подумают люди? Соседи начали шушукаться. Неужели этот господин Фишер ничего не понимал? В таком маленьком городке! А Маргарета? Так продолжаться не могло.
Когда в один прекрасный день господин Фишер опять заехал за Маргаретой, Шпан с достоинством вышел ему навстречу и пригласил его в свою контору. Произошла неприятная сцена. Не подобает, сказал он, жене Шпана, матери двоих детей, что ни день отправляться на прогулку с друзьями. Неужели господин Фишер не понимает этого? Скрипач был очень взволнован и под конец, бросившись к дверям, закричал так громко, что все покупатели в лавке могли его слышать:
— Вы дурак, сударь! Форменный дурак!
Никогда еще ни один человек не осмеливался говорить с ним в таком тоне. Господин Фишер уехал в тот же день. Это были тяжелые дни. Но разве он оскорбил господина Фишера? Разве не господин Фишер возмутительно обошелся с ним?
А Маргарета плакала, она плакала дни и ночи. Но в конце концов все прошло. Прежняя спокойная жизнь вернулась в их дом. Только Маргарета стала поразительно тихой и молчаливой. Глаза у нее часто бывали заплаканы. Он делал все, что было в его силах, лишь бы развлечь ее. Но зимой она простудилась и слегла. У нее была лихорадка, доктора не отходили от нее. Мар-гарета больше не поднялась, доктора ничем не могли ей помочь. Она все худела и через полгода умерла от чахотки.
Был ли он виноват в ее смерти? Шпан ломал себе голову. Неужели он лишил ее просто маленького, невинного удовольствия? О нет, нет, он запретил ей эти прогулки лишь тогда, когда дело зашло слишком далеко.
Неужели в этом был грех, за который бог карал его?
Нет, нет! Жизнь так непонятна!
Он покачал головой; он не мог найти своей вины.
Часы в футляре красного дерева пробили полночь, а Шпан все еще сидел на краю постели.
10
Между домом Шпана и «Лебедем» стоял, слегка отступя от улицы, узенький домишко в два окна, расположенный на участке Шпана. В этой лачуге скромно и одиноко жила некая фрау Шальке, которую все привыкли видеть закутанной в темный платок и с неизменной корзинкой на руке. Она была вдовой мелкого судебного писца, занималась шитьем и штопкой чулок, получала мизерную пенсию.
Эта вдова Шальке иногда заходила в лавку Шпана, и тому всегда казалось, что она каждый раз как-то странно на него посматривает. Шпан был по натуре подозрителен, а за последнее время его подозрительность еще возросла, хотя он и старался ее скрыть. Он скользил быстрыми взглядами по лицам покупателей. Возможно, ему удастся подметить, о чем думают люди. Он знал, что весь город сплетничает о нем и о постигшем его несчастье. Часто ему казалось, что в глазах людей он читает злорадство.
Разумеется, Шпан очень хорошо знал вдову Шальке: первого числа каждого месяца она вносила в его конторе квартирную плату. Это было странное создание, крошечное, хрупкое. Было ей лет тридцать с лишним. Она принадлежала к числу тех забитых жизнью людей, которые пугаются, когда с ними заговаривают. У нее было узкое лицо, гладкое и белое, как фарфор. Когда на нее смотрели, веки ее глаз были почти всегда опущены, Однако стоило взглянуть на нее врасплох, чтобы тотчас же поймать взгляд ее темных блестящих глаз; взгляд этот длился всего одно мгновение, потом веки снова опускались. Голова ее была постоянно ханжески склонена. Она принадлежала к маленькой религиозной секте, которой руководил один столяр. Да, вдова Шальке каждый раз смотрела на Шпана каким-то странным взглядом, словно хотела ему что-то сказать и не решалась.
Однажды вечером — стояла еще суровая зима — вдова Шальке вошла к нему, и он тотчас же снова почувствовал на себе ее странный взгляд. Он был один в лавке. Но когда он посмотрел на нее, ее глаза были, как всегда, потуплены. Смиренным голосом, словно речь шла о милостыне, попросила она отпустить ей фунт соли.
— Да, да, — робко начала она, вздохнув, — жизнь — это испытание. Но спаситель умер за всех нас — в этом наше утешение.
Она положила покупку в корзинку и начала отсчитывать медяки.
— Кто бы мог подумать, что это может случиться с фрейлейн Христиной, господин Шпан!
Шпан мгновенно ушел в себя, — произнесенное имя подействовало на него как заклинание. С тех пор как Христина уехала, никто еще не осмеливался в его присутствии произносить ее имя. Он не ответил и молча стоял за прилавком, холодный и неприступный. Вдова Шальке мгновенно сообразила, что совершила какую-то оплошность. Она смущенно отступила, потупив глаза, прижав к себе корзинку. Ах, она, может быть, не должна была говорить об этом, она просит господина Шпана извинить ее. Но она хотела лишь
