Гарвардская площадь - Андре Асиман
Позднее, во время пикника, Екатерина достала кукурузные колечки «Чириос» для детей, и Калаж, который в жизни своей не видел ничего подобного, попросил одно – попробовать. Прежде чем он положил его в рот, она губами изобразила: «Зажравшийся эрзац, зажравшийся эрзац», в смысле: «Гляди, сейчас начнется». Квадратная коробка была огромной, еда – непоправимо искусственной, господь в жизни не создавал таких вкусов, Калаж уже заряжал свой «калашников». А когда Екатерина вытащила мешок с пятью крупными сочными нектаринами, он взорвался.
– Никогда не покупай нектарины. Нектарины – сплошной эрзац…
– Как и мулы, – вставила она.
– Совершенно верно, – подтвердил он, упустив обидную для себя шутку. – И «Улица Сезам» тоже сплошной эрзац. Там людей учат превращаться в эрзац. Ты вслушайся в голоса персонажей. Они у них совершенно нечеловеческие.
– А детям нравится, и дети любят нектарины, да и я люблю нектарины. Хочешь? – спросила она.
– Ну давай, – согласился он.
Две коробочки с печеньем «Твинки» вызвали такое же негодование. Громкое возмущение, за ним – стоическое приятие.
– Ладно, поглядим, что там у вас за «Твинки», – произнес он наконец.
Потом встал, немного прогулялся по берегу, обмакнул пальцы ног в воду, глядя на вершины деревьев вдалеке. Хорошо ему было в Уолден-Понде и даже в Америке.
И вот в этот самый миг я наконец-то понял Калажа. За огульным отрицанием Америки скрывалось отчаянное желание не сдаться в случае, если Америка откажется ему потворствовать. Адвокат упомянул слово «депортация», и мы оба вздрогнули. Калаж предпочитал первым повернуться спиной, в надежде: а вдруг Америка все-таки попросит его взглянуть на нее более благосклонно. Он, сам того не зная, занимался тем же, чем и всегда… флиртовал, но на сей раз с супердержавой. Америка, насколько он это понимал, пока не выложила пенни на стол, он же уже изрядно притомился от игры. Америка старательно складывала свои фишки, он же – это было видно каждому – откровенно блефовал.
Возможно, помимо этого, принижая Америку и обзывая «амерлоками» все несовершенное в этом мире, он как бы создавал для себя воображаемое средиземноморское «я», утраченный средиземноморский рай, нечто, чего, наверное, никогда не существовало, но ему-то требовалось верить, что оно где-то там, на воображаемом ином берегу, потому что в противном случае некуда и не к чему будет ему прибиться в случае, если Америка повернется к нему спиной.
Когда настало время складывать все обратно в машину и выбрасывать мусор в соответствующие бачки, мы посмотрели друг на друга и поняли, что солнца впитали куда больше, чем рассчитывали. От этого у всех поднялось настроение, как будто нам удалось нагнать проскользнувшее мимо лето.
Прежде чем сесть в машину, Калаж попросил всех отряхнуть грязь и песок с обуви, особенно ты там, сзади, – имея в виду меня. После чего сказал, что ему надо пописать. «Так писай», – предложила Леони, уже сидевшая на сиденье с ним рядом. Он смущенно огляделся, явно слегка растерянный, потом вернулся на берег и, повернувшись к нам спиной и глядя на тихую водную гладь, начал писать. Он не спешил, однако сама мысль о том, что кто-то рискнет вот так беспардонно писать в заветный пруд Торо, показалась мне слишком комичной, чтобы не включить ее в соответствующий исторический контекст. А потому, когда он вернулся в машину, я объяснил им всем значение Уолден-Понд для американской литературы. Слушали очень внимательно. «А мне всего-то приспичило», – сказал он в конце концов, поразмыслив некоторое время, а потом прыснул от смеха, раз, другой, мы все присоединились к нему, даже дети – и громко запели по дороге в Кембридж, давая клятвенные обещания, что нужно все это повторить, когда поедем смотреть на листья.
Меня высадили первым, и я едва успел быстренько принять душ, после чего пешком направился в Лоуэлл-Хаус. И пока мы пили коктейли, в голове у меня бродила одна мысль: хочу, чтобы этот день начался заново. А еще хочу, чтобы он никогда не кончался. Если я и не знал, к какому лагерю принадлежу – к Лоуэлл-Хаусу или к Калажу, – я уж всяко не имел ничего против того, чтобы сновать челноком между ними, стоять в каждом одной ногой, потому как принадлежу к обоим, а значит, ни к одному – это как иметь дом, где не чувствуешь себя как дома. Как смотреть в окно на мою круглосуточную кулинарию ранним утром и чувствовать прилив любви, омерзения и желчности.
После коктейля я сбежал с ужина и отправился в кафе «Алжир», потом в «Касабланку», потом в «Харвест». Калажа нигде не было. Я спрашивал официантов – они его не видели. Тут меня вдруг обуяла ярость. Почему я не мог сразу себе признаться в том, что пришел искать его? Мне хочется отыскать их всех троих, его, Леони и Екатерину. А если я их не отыщу, хочется, чтобы Леони мне сказала, где отыскать Екатерину. А если Леони не найдется, пусть Екатерина сидит где-нибудь одна. Надо мне было все-таки сбежать с Чая с Деканом и коктейля после него. Может, речи эти вели два мартини на пустой желудок, может, я перегрелся на солнце, а может, дело в том, что мы с ней по-настоящему не побыли вместе, кроме как когда плавали, и сейчас мне казалось, что уже и не побудем по-настоящему. Тем не менее я был уверен: что-то произошло, пока мы купались вдвоем, – это видно было по тому, как она на меня поглядывала, пока вытиралась, зная, что я не в силах отвести глаза. Я ничего не выдумывал, возможно, именно поэтому мне не отвязаться от этого промелька между нами: мне его толком не осмыслить, не понять, что же именно произошло. А
