На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Смолкли последние аккорды, мажорные, полные предчувствия чего-то светлого, нахлынувшая тишина напомнила всем троим о том, что пора спать. Елица отнесла посуду на кухню, послышался плеск воды. Нягол старчески подпер голову. Стараясь не потревожить его, Мина неслышно поднялась. Никогда не предполагала она, что эта музыка может звучать грустно. Так грустно, что…
— Ваша постель готова, — тихо сообщила она.
Нягол поднял голову и застыл, пораженный выражением ее глаз. Огромные, распахнутые изнутри, они утратили блеск, затянутые тонкой паутинкой печали. Казалось, Мина потеряла зрение — так беспомощно стояла она посреди смолкшей комнаты. Во всей ее позе, в блуждающем взгляде было что-то сиротское, отверженное. Одиночество безошибочно выбирает свои жертвы, успел подумать он, и в следующий миг почувствовал влажное, невыразимо нежное прикосновение ко лбу. Глаза его закрылись сами собой.
— Спокойной ночи, — услышал он сквозь туман, а когда открыл глаза, Мины в комнате не было.
Вошла Елица, как-то по-особенному веселая, оживленная, она проводила его до постели, откинула одеяло. Они посмотрели друг на друга, и она порывисто обняла его.
— До завтра!
И быстро вышла.
Нягол лег, расслабился. Елица почувствовала! Ох уж эти женщины! И в самом деле как животные, Елица права. Откуда, по каким тайным каналам она все поняла, и что это за ревность, что за дикая жажда властвовать?
В животе у него болезненно защемило, он приподнялся в кровати и снова лег. Равнодушен ли он к Мине? Нет, не то слово. Он испытывает к ней некое теплое отеческое чувство покровительства, благодарность, неясную привязанность. Вместе с Елицей, через нее, но это другое, совсем другое…
Он поправил подушку, сунул ее под голову. На потолок ложились мягкие отсветы уличного фонаря. Странно, до сих пор он этого не замечал. Фонарный столб стоит далеко от дома, а гляди, как светит. Он помолчал, прежде чем задать себе вопрос: неужели Мина — тоже отблеск далекого света или тень, Ее тень, затерявшаяся в хаосе жизни и вопреки всему разыскавшая тебя, уцелевшего благодаря неверной руке Еньо? И неужто нынешней ночью судьба испытывает тебя, проверяет, забыто ли пережитое с Нею за те короткие дни, посылает на склоне лет единственное утешение нашептывая погоди, Нягол, не спеши…
Ужасная подушка, кажется мягкой, а на самом деле будто камнями набита. Он швырнул ее на пол, вытянулся на кровати всем телом и замер. Но вопросы улетели вместе с ответами. Вместе с ответами… Вместо них нахлынули другие вопросы и другие ответы, он хорошо их знал, он так давно живет на свете. Его детство прошло на этих улочках, в этом краю. Он исходил вдоль и поперек пол-отечества — нет, половины отечества не существует — всю страну, летал над нею и над дальними странами, ходил по земле пешком, успел познать славу и ее обратную сторону, тюремное заключение и радость освобождения, взлеты и падения-все это было, было. И наконец, был прострелен наемником, а вернее — наивным исполнителем воли судьбы, которая шепчет ему: хватит, Нягол, хватит, я остановила тебя выстрелом, чего же больше? И в самом деле, чего же больше, — спрашивал он себя, кроме как не спускать глаз с Елицы и согреть оставшимся теплом одно существо, которое, кажется, полюбило тебя… Нягол сцепил руки на животе.
Наутро оказалось, что Мины нет. Не было и ее чемоданчика. Записки она не оставила.
Лето медленно угасало. Утра похолодали, внезапные вихри закручивали веретеном, поднимая над землей пыль, мусор, опавшие листья, промасленные обрывки бумаги, ветки, раскручивали все это по спирали и запускали в мучнистое небо. Сухие травы тронула первая ржавчина, в предчувствии близких осенних дождей с водосточных труб взлетали последние птичьи стаи. Над городом стоял запах гари, народу на улицах становилось все больше, однако днем солнце по-прежнему нещадно палило, воздух трепетал, а ночи стояли теплые и даже душные, хотя небо стало как будто выше и прозрачнее. Было время тайных приготовлений к скорой перемене, которую предчувствовало каждое живое существо.
Нягол окреп, рана зажила, с нее отпала корочка, и теперь это место чесалось, тело раздалось и налилось соками. Он уже мог подолгу ходить, сильно загорел, двигался живо и легко. Только лица оставалось худым, да возле носа пролегли две глубокие складки. По его настоянию они вдвоем с Елицей несколько раз ходили к Мине на квартиру, пока хозяйка не объяснила им, что квартирантка уехала в отпуск. Больше о ней не вспоминали.
Между тем Нягол получил весточку от Весо. Оказывается, он прервал отпуск, поэтому увидятся они только осенью в столице. Весо сожалел, что так получилось, радовался быстрому выздоровлению Нягола, о чем ему регулярно сообщали, а в сентябре надеялся увидеть прежнего Нягола, полного новых идей, образов и метафор, только эпитетов желательно поменьше. Правды ради следует сказать, писал дальше Весо, что ты и без того скуповат по этой части, так что я это говорю на всякий случай. Он случайно узнал, что Маргарита отдыхала на море, а потом, кажется, уехала за границу, вероятно, по служебной линии. Кроме того, он узнал так же случайно, что до своего отъезда она ничего не знала о Няголе. Пусть это служит ему еще одним утешением. Слова «еще одним» Весо взял в скобки* очевидно, перечитав написанное. В постскриптуме Весо писал, что соскучился и ждет его, чтобы отметить Избавление и вообще ждет его.
Заботливый, одинокий Весо, государственный муж. Специально разведал, где была, что знала и чего не знала Марга, чтобы утешить его, пусть даже и в скобках. Нягол часто вспоминал о ссоре с Маргой, пытался представить себе, где она и что делает. И когда понял, что она не даст о себе знать, решил: она или переживает какую-то сумасбродную интимную историю, или уехала за границу, чтобы рассеяться и переболеть разрыв. В любовное приключение ему не верилось, то есть он вполне допускал нечто подобное, но без авантюры. Более вероятной представлялась ему поездка за границу, у Марги был постоянный паспорт и валюта, она могла поехать куда угодно. Значит, он угадал.
Письмо Весо ободрило его. Оно было написано просто,
