На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Где-то во дворе сонно застрекотал кузнечик, наверное, просто зевнул во сне, но от этого проснулись его друзья и соседи. Воздух мирно затрепетал, окрест зашелестели, зажурчали небесные ручьи. Каким волшебством владеют эти маленькие существа, что властны успокаивать и примирять, приобщать и облагораживать…
Нягол вернулся в комнату, снова полистал рукопись, потом лег и выключил лампу. Новый роман, летопись, эпос. Что и кого он должен описать — Мальо с Иванкой, Весо, Елицу, Мину… А может Еньо, Киру, Грашева? Или всех вместе?
Этого он не знал. Будущие герои|кружились перед глазами, как в бесцветном калейдоскопе, силуэты их сливались, образуя серую массу. Сумеет ли он разделить их, восстановить и оживить своим пером, воздать каждому по заслугам? И чем захватит его книга читателя будущего, если уцелеет, — идеями или страстями? А может, идеями страстей или страстью идей? Да и каковы они, страсти нашего века, — созидание или потребление? А может быть — разрушение? Познание или его грехи? Свобода или подчинение во имя этой самой свободы? Или все вместе…
Нягол задремал и вдруг отчетливо услышал низкий басок Гнома, который уже регулярно являлся к нему по ночам. Древнее лицо его бороздили глубокие морщины, поредевшая бородка придавала ему сходство с китайским мудрецом, под белыми, словно припорошенными мукой бровями, светились многое повидавшие на своем веку глаза.
— Добрый вечер, маэстро, — кланялся Гном, а вместе с ним кланялся и помпон на его островерхом колпачке. — Да будет тебе известно, что во всей округе ты один бодрствуешь по доброй воле.
— Ты мне льстишь, старик.
— Верь мне, человече, ведь я помню самих римлян, галлов помню, франков и славян. Не говоря уже о викингах.
— Ты это уже говорил.
— Более того, я видел экзекуции королей и костры святой инквизиции.
— И уцелел? — не поверил Нягол.
— Я существо с пониженным тонусом, — загадочно сказал Гном. — Недаром я зачат во фьорде.
— То есть ты — существо хладнокровное?
— Хладномыслящее, маэстро, — не без чувства превосходства поправил его Гном.
Нягол предложил крошечному гостю сесть и спросил:
— Раз так, помнишь ли ты, о чем говорили в толпе, когда летели с плеч королевские головы?
— Помню, конечно, — огладил бородку Гном. — О верности короне, вот о чем.
— Так-так… — барабанил пальцами Нягол. — А что сказал Галилей, узнав о гибели Бруно, помнишь?
— Мне нравятся твои вопросы… Не найдется ли у тебя глотка виски?
Нягол принес бутылку и налил гостю, тот добавил льда.
— Обожаю лед, а вот горло уже не то, не переносит… Так значит, о Галилее. Помнится, старик долго молчал, потом поглядел на небо и прошептал: господи, Джордано, я же говорил тебе, нельзя проводить земную ось через сердце…
Нягол обомлел: неужто они со стариком родились под одним зодиаком?
— Ты рассказываешь удивительные вещи. Убийственные.
Гном испытующе посмотрел на него.
— Не хочу тебя пугать, но запомни, что я скажу: если для астронома опасно проводить любую небесную ось через сердце, то в твоем ремесле опасно другое — проводить ось тревог человеческих только через разум… Вообще, твое ремесло не терпит двух вещей: лжи и слюнтяйства!
Он выпил бурую жидкость, проглотил нерастаявшие кусочки льда, откланялся и исчез за дверью. Пораженный Нягол долго смотрел ему вслед, не замечая, что комната превратилась в огромную мрачную пещеру. Тогда он закричал…
А когда опомнился, над ним стояла Елица, лихорадочно растирала ему виски.
Оба проводили дни в работе. Нягол, который уже вполне окреп, подолгу запирался у себя, строчил на машинке. В соседней комнате Елица хмурилась над учебниками и конспектами. Она обещала Няголу одолеть экзамены и не тревожить его больше своей учебой. Они устраивали перерывы, пили чай или ели фрукты, после обеда отдыхали час-другой и снова расходились по комнатам. Вечером выходили гулять по холодку и все собирались зайти к Ивану, с которым давно не виделись.
Но Иван их опередил. Он пришел под вечер прямо с работы, лицо его выдавало сильную тревогу.
— Все, брат, конец! Диньо забрали…
Такого удара Нягол не ожидал. Он помолчал, потом по привычке принялся ходить из угла в угол, закурил. С прежними грехами он, значит, Диньо снова взялся за старое. Непонятно. Вроде бы умный парень, при первой их встрече был готов сквозь землю провалиться от стыда, и вот, на тебе!
— Снова солярка?
— Снова.
— И снова таким же образом?
— Таким же, брат.
Нягол почувствовал, что в нем закипает кровь.
— И как объясняет?
— Да что тут объяснять… Задолжал какому-то парню с базы, решил отдать долг. Стыдно мне, брат, перед тобой. Стоянка сидит дома и скулит как собака.
«Хоть тебе и стыдно, а ведь опять ко мне пришел», — подумал разгневанный Нягол.
— Тебе стыдно, а мне каково? — Иван так мял свои пальцы, что они гнулись и хрустели, как хворост. — И что же теперь, судить будут как рецидивиста?
— Во всем сознался и сказал, что сам пойдет в тюрьму…
— Эге, да он у тебя гордый!
Иван шумно вздохнул.
— Особенный он человек, не могу я его понять.
Нягол взорвался:
— Особенный! Особенным был Христо Ботев, а Диньо Иванов — обыкновенный вор!
Сказал и пожалел: Иван весь сжался, будто подкошенный внезапным ударом. Нягол смотрел на него, такого маленького, похожего на муравья, который всю жизнь боролся с тяжелой веткой, боролся честно, до оглупения. И какое воспитание мог он дать сыну, раз отцовский пример не подействовал и раз пример других оказался более заразительным?
— Не знаю, можно ли теперь что-нибудь сделать, — смягчил он тон, — особенно после моих жалких обещаний.
— Я не затем пришел. Хотел тебе пожаловаться на свое горе и попросить прощения.
— Какого еще прощения? Мы же не барышни! Можно мне с ним увидеться?
— Не надо! Он просил ничего тебе не говорить до суда, сказал, что напишет тебе из тюрьмы.
— Артист твой Диньо…
Иван ушел так же внезапно, как и пришел.
Весь вечер Нягол бесцельно крутился по дому, на вопросы Елицы отвечал рассеянно, спать ушел рано, даже не взглянув на рукописи, и лег, прихватив с собой бутылку водки. Что происходит с этими людьми, куда они идут и насколько во всем этом виноваты?
На следующий день он отправился в комитет и вкратце рассказал о новых приключениях Диньо.
— Да-а-а, товарищ Няголов, — протянул удрученно Трифонов, позабыв спросить именитого гостя о
