В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно
– Дело твоё, – сухо ответил доктор, уязвлённый подобной неблагодарностью. – Вот рецепт на лекарство и направление на госпитализацию, а дальше не моя забота, поступай как знаешь.
На этом он распрощался и ушёл, высоко задирая ноги, что не перепачкать уличной грязью идеально вычищенные штиблеты.
Впрочем, Зита, вопреки моим ожиданиям, сразу согласилась лечь в больницу. С головой уйдя в строительство воздушных замков, я даже не заметила, насколько измотана моя подруга, насколько она ослабела. Между тем в последнее время гладильщица так исхудала, что едва держалась на ногах. Щёки её горели болезненным румянцем, а ввалившиеся глаза лихорадочно блестели. Единственное, о чём она волновалась, – как оставить дочь одну. Но стоило мне сказать, что я возьму Ассунтину к себе, Зита, смирившись, тут же принялась греть воду, потом вымылась в тазу и натянула лучшую нижнюю сорочку, что у неё была, – без дыр и не слишком латанную. Я принесла ещё фланелевую ночную рубашку, и мы с Ассунтиной проводили бедняжку до больницы, где, получив направление доктора Риччи, ей сразу же выделили койку в туберкулёзном отделении. Навещать запретили: сказали, нужна полная изоляция. Прежде чем скрыться за дверью, откуда могла больше не выйти, Зита наказала дочери быть послушной, помогать мне мыть лестницу и не шалить в школе. Напуганная словами доктора об опасности заражения, целовать Ассунтину она не стала. Та же глядела на мать не отрываясь, но без тревоги или печали: даже не плакала, только, вцепившись одной рукой в мою юбку, другой крутила пуговицу на груди. А вот я немного всплакнула – наверное, больше от раскаяния, чем от грусти. Лишь позже, накормив Ассунтину и уложив её спать на маленькой кровати, которая раньше, ещё при бабушке, была моей, я нашла время подумать и осознать взятую на себя ответственность. Что, если Зита умрёт – точнее, когда Зита умрёт: хватит ли мне смелости отдать девочку в приют?
Возвращаясь из больницы, с Ассунтиной, по-прежнему цеплявшейся за мою юбку, я зашла к мяснику купить куриную ножку на бульон, затем за молоком и, наконец, к пекарю. Поскольку кошелёк в верхнем ящике комода был теперь пуст, мне пришлось заглянуть в шкатулку желаний, которые стоило бы отныне называть иллюзиями, и я заметила, что монет и банкнот, предназначенных на всевозможные излишества, оказалось вовсе не так много, как воображалось в моих глупых мечтаниях.
Назавтра я, как обычно, встала пораньше, чтобы успеть вымыть лестницу, а когда Ассунтина, крепко держа за руку девочку постарше, тоже из нашего переулка, ушла в школу, немного прибралась и в доме. Потом, сходив проверить, заперта ли дверь Зитиного полуподвала, села вышивать простыни, которые неделю назад оставила на потом. И, пока иголка сновала туда-сюда, кладя стежки и затягивая петли, мысли снова пришли в смятение. Я-то считала, что за последнюю неделю моя жизнь полностью изменилась. А на самом деле изменения коснулись лишь цвета моих щёк, к которым совсем скоро вернётся их привычная бледность, да присутствия Ассунтины – ему, впрочем, тоже суждено продлиться недолго, хотя я и сама пока не могла предсказать, сколько именно. Остальное же оказалось просто обманчивой мечтой. Иллюзией. Сном, что исчезает с рассветом.
ТОНКИЙ МОСТ, ПРОТЯНУТЫЙ НАД БЕЗДНОЙ
С тех пор, как умерла бабушка, я всегда жила одна. Не то чтобы меня это сильно расстраивало – скорее, наоборот. Заперев на ночь дверь и сбросив туфли, я чувствовала себя свободной, самой себе госпожой. Даже когда средства мои, казалось, совсем иссякали, а заказов не предвиделось, мне и в голову не приходило взять жильцов, сдав им одну из двух своих комнат. Помимо прочего, я вовсе не была уверена, что хозяйка согласится. Однако на то, чтобы приютить Ассунтину, я и не подумала спрашивать разрешения – может, потому что та был совсем ещё девчонкой, а может, решила, что выбора всё равно нет. Пожилая синьора считала и её, и Зиту вполне порядочными, вежливыми и чистоплотными, несмотря на жизнь в полуподвале, которым старушка владела, как и всем остальным зданием, и за который Зита всегда платила в срок. Хозяйка не раз хвалила гладильщицу за любовь к уборке, хотя той и приходилось набирать воду из фонтана на соседней площади. Ассунтину она знала с рождения. Так что, думала я, у синьоры не хватит духу прогнать её прочь, то есть, по сути, вышвырнуть на улицу.
Для меня присутствие Зитиной дочки было переменой весьма значительной, даже тяжкой, а когда и раздражающей. Я не привыкла к тому, что ни на минуту больше не оставалась одна, и не знала, как позаботиться о ребёнке, хотя Ассунтина, будучи для своего возраста девочкой вполне самодостаточной, старалась доставлять мне как можно меньше проблем. Мой дом, особенно комната, которую бабушка называла «гостиной» и где принимала клиентов, Ассунтине всегда нравился. Она была просто очарована двумя обитыми ситцем креслами, высоким узким зеркалом, которое можно было наклонять вперёд-назад, и особенно швейной машинкой. По сравнению с каморкой без окон и внутренних стен, где она жила раньше, остаться со мной для неё было всё равно что переехать в королевский дворец. Ей нравилось открывать и закрывать окна, ставни, задвигать шпингалет кухонной двери, когда мы готовили цветную капусту, по несколько раз подряд бегать в туалетную кабинку на заднем дворе, набирать полные вёдра воды, за которой не приходилось ходить к фонтану, поскольку вода в моей квартирке текла из крана, как и во дворе, – прямо над ванночкой с рифлёными бортами, где я стирала бельё. Это тоже вызывало у Ассунтины невероятное восхищение: она то и дело просила у меня постирать тряпочки и тёрла их так энергично, что те разлетались в клочья.
