Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг
– Куда меня везут? – спросил я, когда взревел мотор.
Я сидел вместе с «перчаточным» на заднем сиденье. Он отцепился от меня. Передавленные мышцы моей руки горели. Внутри машины пахло табаком и гуталином.
– Закрой рот! – сказал мой надзиратель, глядя в окно.
– Куда надо, туда и везем, – ответил второй с переднего сиденья.
Я понял, что от них ничего не добьешься. Оставалось просто ждать.
Мы ехали в направлении центра. «Только бы не в штаб-квартиру гестапо», – думал я. Мне было известно, что там применялись пытки. Это было известно всем. Но пока это не коснется лично тебя, как-то об этом не думаешь. Постепенно до меня начало доходить, в каком положении я оказался. Изо всех сил я старался держать себя в руках, чтобы не разреветься. Меня трясло, казалось, будто все внутренние органы куда-то съехали со своих положенных мест.
Мы проехали мимо того места, где недавно лежал распластавшийся на земле гитлерюгендовец. Неподвижное тело, видимое только мне, темнело на тротуаре. Машина двигалась дальше. И тут я расплакался. Бесшумные слезы текли по щекам.
На Вехтерштрассе, возле полицейской тюрьмы, поездка закончилась. Не было никаких причин особо радоваться этому. И все же я почувствовал какое-то облегчение. Открылись решетчатые ворота. Машина заехала во двор. Все сидели молча. Где-то поблизости залаяла овчарка. Человек в перчатках что-то записал в маленькой тетрадке. Что он там мог разглядеть в темноте, оставалось загадкой. Потом он вылез из машины, обошел ее и открыл дверцу с моей стороны.
– Выходим, – скомандовал он.
С заминкой я исполнил приказание. Тяжелая рука тут же вцепилась мне в локоть и направила меня в сторону здания. Водитель остался в машине.
При входе, в будке за стеклом, сидел охранник. Он кивнул «перчаточному», меня же проигнорировал, не удостоив даже взгляда. Рядом с будкой виднелась железная лестница, уходившая бесконечным каскадом куда-то вниз. Слышался звук захлопывающихся с шумом дверей и далекие голоса. Но никого не было видно. Неожиданно рука в перчатке толкнула меня куда-то вбок, и я оказался в ярко освещенном помещении с кафельными стенами. Два надзирателя сидели за столом и играли в карты.
– Егер, Харро, Конневиц, – сказал мой провожатый.
Две пары холодных, но усталых глаз воззрились на меня. Один из надзирателей, тот, что помоложе, поднялся. Его стул чиркнул со скрежетом по гладкому полу.
– Хайль Гитлер! До свиданья! – гаркнул «перчаточный» и вскинул руку. Надзиратели поспешили ответить тем же. На этом гестаповец ушел, и я остался наедине с моими сторожами.
– Руки-ноги в стороны! – приказал молодой.
Потом он обхлопал меня с головы до ног, но без особого усердия. Старший отодвинул карты и полистал бумаги. При этом он прищелкивал языком, как будто перед ним лежало какое-то особо вкусное лакомство. Затем он сделал несколько пометок и посмотрел на часы.
– Вольф, спросите у комиссара, что нам с этим субъектом делать – спать отправить или привести к нему.
Молодой вышел из комнаты. Сквозь слегка прикрытую дверь до меня донеслись его удаляющиеся шаги. Надзиратели, похоже, были уверены в том, что никакой опасности для них я не представляю. И в общем-то они были правы. Хорошо бы только я перестал себя чувствовать зайцем, угодившим в капкан.
Старший надзиратель, расставив ноги, откинулся на стуле и положил руки на пряжку ремня. Краешек пистолета выглядывал у него из кобуры. Я действительно не представлял никакой опасности. Вот только почему я здесь? Кто на меня донес? Или никто не доносил? Мне даже стало любопытно, несмотря на все оцепенение. Или, вернее, мне хотелось ясности во всей этой истории. Знать, в чем меня обвиняют. Молодой надзиратель вернулся и показал на дверь.
– Прошу.
– Приятной беседы, – пожелал мне старший с ухмылкой и провел кончиком языка по верхним зубам, будто избавляясь от лишних крошек.
30
Я лежал на матрасе, который почти не спасал меня от железной сетки моей койки, – я чувствовал ее всем телом. Одеяло воняло плесенью и дерьмом, вот почему я натянул его только до пояса. Тусклая лампочка отбрасывала призрачный свет. В камере не было выключателя, но освещение все равно было настолько слабым, что в принципе не мешало спать – если бы я только мог спать. Я страшно устал, но окружающая обстановка как-то не располагала ко сну. Я так и не знал пока, в чем, собственно, дело. В том, что мы встречались на улице? В том, что у нас были стычки с гитлерюгендовцами? В том, что мы собрались тогда все вместе в старом городе? В нашей операции на день памяти героев 9 ноября?
В который раз я поднес левую руку к лицу, чтобы проверить, как шевелятся пальцы. Вся тыльная сторона ладони была в черно-красных подтеках, изувеченная комиссарской зажигалкой. Раны чувствительно саднили, но все, похоже, работало. Что там у меня с ухом, я не знал. Зеркало в камере отсутствовало. Во всяком случае, когда я прикрывал правое ухо рукой, левое все же что-то слышало. И на том спасибо. Я вертелся на койке, пытаясь найти удобное положение, но безрезультатно. Металлическая конструкция, числившаяся тут кроватью, издавала такие звуки, как будто она сейчас развалится на части. В конце концов я все же провалился в горьковато-тошнотворный сон.
Первое, что я почувствовал утром, была боль в руке. Второе – кисловатый вкус какой-то дряни, подступившей к горлу. Я соскользнул с матраса, благо койка была такой низкой, что железная сетка лежала почти на полу, и пополз к деревянной приземистой тумбе в углу, заменявшей горшок. Я попытался задержать дыхание, но вонь, шибанувшая меня в нос, когда я поднял крышку, была настолько нестерпимой, что меня тут же вырвало, потом еще раз. Несколько минут я колотил и царапался в дверь, требуя принести мне воды, пока наконец мне ее все-таки принесли. Надзирателя, который держал кружку, я раньше не видел. Он был невысокого роста, лицо его несло на себе некоторые признаки приветливости, так что я даже осмелился заговорить с ним.
– В чем меня обвиняют? За что меня посадили?
Надзиратель только рассмеялся и покачал головой.
– Сейчас принесу тебе завтрак, – сказал он и запер дверь.
Я поднес кружку к губам и начал пить. Вода была тухловатой, но все же взбодрила мне тело и дух. В крошечном окошке под самым потолком виднелся кусочек неба. Заглянуть в него было невозможно – слишком высоко. Приехал завтрак: кусок хлеба неопределенного цвета и немного варенья неопределенного вкуса. Но все лучше, чем ничего, грех жаловаться. «Слово надежды – если» было нацарапано на грязной
