Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг
Хозяйка принесла нам то же, что лежало у всех на тарелках: черный хлеб, несколько кусочков колбасы и в придачу горячий чай.
– К обеду тут будет полно народу. Полиция тоже заявится. Хорошо бы вас тут уже не было, – сказала она, расставляя принесенное.
Мы кивнули и приступили к завтраку. Кетэ сегодня выглядела очень взрослой. Если бы я был с ней не знаком, я дал бы ей на вид лет двадцать, не меньше. Мне вспомнилась Жозефина, при взгляде на которую мне тоже однажды пришли в голову похожие мысли.
– А как я выгляжу? Моложе или старше? В смысле, чем я есть на самом деле? – спросил я, прерывая молчание.
Кетэ, явно не подумав, вытерла пальцы о скатерть, смерила меня взглядом и ухмыльнулась. Я только сейчас разглядел щелочку у нее между зубами, и она мне показалась очень милой.
– Честно говоря, вчера в своем костюме ты выглядел как ряженый. Лет на пятнадцать тянул. – Щелочка задорно улыбалась. – А сегодня, в своей нормальной одежде… Как сказать…
Не найдя подходящих слов, Кетэ принялась прихлебывать чай. В узоре на чашке, разрисованной волнистыми линиями, было что-то восточное. Я вспомнил карпа из «Азбуки героя». Как он плывет в воде. Против течения.
– Ты выглядишь очень по-разному, – сказала наконец Кетэ. – Я не знаю, признаться, никого другого, кто бы так менялся.
Я слышал голос Кетэ, но толком не усваивал, что она говорила. Я уже забыл, о чем ее спрашивал.
– Прости, что ничего не получилось, – сказал я. – Ночью.
– Глупости, – ответила Кетэ и удивленно посмотрела на меня. Она протянула руку и постучала пальцем по моей. – Глупости. У нас еще много времени впереди.
В этом как раз я не был уверен. Карп в моей голове исчез в недрах черной волны.
29
«Место катастрофы в Лейкхерсте напоминает поле битвы. От гордости и славы воздушного флота остались лишь обуглившиеся фрагменты на выжженной земле, лежащие как гигантские останки доисторического животного. Генрих Бауэр, капитан авиации, – один из тех членов экипажа, кто прошел через этот ад и выжил. Он смотрел смерти прямо в лицо и теперь…»[77]
Голос диктора радио дрожал от волнения. Начиная с полудня все только и говорили, что о крушении «Гинденбурга» в Америке.
Уже больше часа мы с родителями, сидя в гостиной, слушали последние новости о произошедшей катастрофе. Мы даже в виде исключения поужинали возле радио. Несмотря на весь драматизм событий, я поймал себя на мысли, что мне ужасно приятно вот так сидеть с папой и мамой. Вместе переживать за что-то. Безо всяких утомительных вопросов, касающихся меня и моей жизни. Без тех самых вопросов, за которыми скрывается не столько искренний интерес, сколько осуждение. Впервые за долгое время я чувствовал себя по-настоящему дома.
В прихожей затренькал звонок. Негромко, как далекая сирена из радиосообщения. Отец наморщил лоб и посмотрел на часы.
– Ты ждешь кого-нибудь? – спросил он меня.
Я никого не ждал. Конечно, кто-нибудь из наших мог заглянуть ко мне. Генрих, например, или Хильма. А может быть, даже Кетэ? Звонок задребезжал снова. Громче.
– Вообще-то нет, – ответил я.
Я поднялся и пошел к дверям. Привычно заскрипели половицы в коридоре. За матовыми мутноватыми стеклами входных дверей темнели два силуэта. Фигуры были мне незнакомы. Во рту появился кисловатый вкус.
Я открыл. Глаза уперлись в черные кожаные пальто, отливавшие сальным блеском. Гестапо, догадался я.
– Харро Егер? – сухо спросил меня один из пришедших. На руках у него были перчатки. Я кивнул. Отпираться не имело смысла. – Государственная тайная полиция. Прошу пройти с нами. Для выяснения некоторых вопросов.
Разумеется, я понимал, что такое может произойти в любой момент. Но все равно оказался к этому не готов. Наверное, к такому и невозможно подготовиться. К тому, что тебя вдруг вырвут из привычного круга вещей, который еще минуту назад казался тебе совершенно незыблемым, и лишат всякой опоры, будто выдернут из-под ног старый коврик.
– Мне что-нибудь понадобится с собой? – спросил я. Ничего другого, более разумного, мне в голову не пришло.
– Пока нет, – сказал мужчина в перчатках. – Если понадобится, мы доставим. Одевайтесь и следуйте за нами.
Я механически надел башмаки и снял с вешалки куртку.
– Минутку! – услышал я вдруг голос отца, который неожиданно появился за моей спиной. – Кто вы такие? Чего вы хотите от моего сына? Предъявите документы!
Гестаповцы смерили его взглядом и показали свои служебные жетоны.
– Пожалуйста, – сказал тот, что в перчатках. – Остальное вас не касается. Ваш сын уже взрослый.
– Что значит – не касается?! Разумеется, касается, по крайней мере до тех пор, пока ему не исполнилось восемнадцати! Да и после восемнадцати я остаюсь ему отцом!
– У вас есть что-нибудь конкретное, что вы хотели бы мне сообщить? – спросил «перчаточный» и сделал шаг в сторону отца. Его пальто заскрипело. – Например, что вы намерены воспрепятствовать исполнению распоряжений государственных органов?
Несколько секунд ничего не происходило. Они стояли друг против друга, как два пса, которые еще не решили, что лучше – то ли обнюхать друг друга, то ли сразу напасть. Я считал своего отца малодушным «флюгером», но теперь этот «флюгер» повернулся ко мне совсем другой стороной. Хотя все равно было ясно, что тут ничего не поделаешь.
– Нет, – сказал отец. – Это совсем не входит в мои намерения. Я просто хочу знать, что будет с моим сыном.
– Он приглашен на беседу для прояснения ряда вопросов. Остальное зависит от результатов беседы.
Перчатка вцепилась мне в локоть. Намеренно цепкая хватка исключала всякое сопротивление. Он выдавил меня на площадку. За спиной отца стояла мама, глядя на происходящее большими глазами. Сама же она казалась совсем маленькой. Второй гестаповец склонился к родителям и сказал:
– Советую вам быть более осмотрительными. Есть основания сомневаться в том, что вы благонадежные и сознательные члены нашего общества. Так что ведите себя аккуратнее.
Он лихо приложил руку к фуражке и попрощался:
– До свидания.
На улице перчатка еще крепче стиснула мой локоть, как будто я собирался от него сбежать. Его пальцы впивались как гвозди. На тротуаре стоял
