Контузия - Зофья Быстшицкая
И вот из близкой нам, самой близкой во всем доме, терроризируемой внуками и слегка пренебрегаемой остальной семьей особы (хотя отец и титуловал ее «сударыня», наверное, за векселя и заботу о его диете) она преображалась перед выходом на люди в изысканную почтенную даму. При том, что у нее было, что она могла в своем убогом тщеславии позволить, это было необычайное достижение и успех! Платья она перешивала сама, ловко шила на машине, строча по вечерам, после всей работы на нас. Наряды подчеркивали ее фигуру, на талии она делала искусные вытачки, и на бюсте, далеко не старческом, а голубином, хотя и зашнурованном, тоже придумывала разные вещи. То вставку с пуговичками иного цвета, то белый воротничок а-ля Словацкий, а чаще всего разновидности жабо, пенистые либо подчеркнутые черной бархоткой под подбородком. Своего шкафа у нее не было, ютилась где-нибудь в углу общего, да и чем бы она заполнила его, будь у нее свой? Платьев имела по два: летнее и зимнее. Костюма или пальто ее не помню, не могу описать. Но остальные части гардероба все время изменяли свой облик, и казалось, что бабкин шкаф ломится от нарядов.
Зато я отлично помню ее обувь. Это была единственная роскошь, так как она заказывала ее. Разумеется, не от расточительности, а по морфологически-эстетическим причинам. Ступни у нее были довольно большие, хорошо сложенные, но со скрытым недостатком, что-то вроде плоскостопия. Просто она ставила их наискось, стаптывая снаружи каблуки. Но на что же существует изобретательность и забота о своей внешности! Так что она заказывала (одна пара на много, много месяцев) две абсолютно одинаковые туфли, с носками совершенно идентичными. И носила их попеременно: раз на левую ногу, раз на правую. Таким образом, каблуки не стаптывались, а бабушка ходила ровненько, как свечечка!
А ее шляпы! Или одна шляпа? Кто это установит теперь в сумраке воспоминаний и изобретательной чаще бабкиных выдумок? Посторонним она, разумеется, всегда представлялась в шляпе. А из-под шляпы, как я уже говорила, локоны. Симметричные, скрученные в букли, как на портретах нашего короля, изысканного Стася[3], хотя ему было куда легче, так как он носил парик и не очень-то ломал над этим голову. Но и сам король, пусть даже и эстет, не сообразил бы, как возможно придать головному убору столько невероятных и изощренных вариантов! Я уж не говорю о лентах, бантах, вуальках и шарфах, диких и съедобных фруктах, хотя бы в умеренных дозах, что можно встретить и на других экземплярах элегантных женщин. Но у меня дух захватило, когда бабушка украсила шляпу буйной ветвью сирени и пышной розой, поместив их в углублении тульи. И не то было потрясающе, что сирень и роза, — привыкнуть ко всему можно. И не то, что они были искусственные — а какими еще пользуются модистки? Факт тот, что они были вырезаны из бумаги, куплены где-то с лотка, вот такие, что ставят на всю зиму во флакон, и когда-то это было ужасно дурного вкуса, а теперь вот вновь привилось, потому что якобы в народном духе. И именно такую розу из гофрированной папиросной бумаги, именно подсиненную сирень водружала моя бабушка вместе со шляпой на голову. И выглядела великолепно, как парижская манекенщица, и женщины ненавидели ее на улице и в костеле! Хорошо, что я шляпы не ношу, представляю, что бы я натворила после моих детских восторгов.
Жила ли она жизнью чувств? Мы-то были ее любовью, это я точно знаю, иначе бы она с нами не выдержала, хотя ей и некуда было деться. Это я знаю. Свою дочь она согревала заботой и тревожилась за нее, старалась утихомирить, когда та возносила свои стенания на всю округу и перед этими, черными и невозмутимыми, которые в вороньих крылах халатов проскальзывали по лестнице, целуя перед входом в свои норы свиток заповедей на двери. Бабушка была такая же, как они, навсегда приговоренная судьбой к лишениям — и поэтому примиренная хотя бы с тем, что может иметь. Никогда она не повышала голос до мятежных октав или проклятий, даже когда вмешательство в свалку внуков вынуждало ее к сверхъестественной энергии. Тогда она, размахивая шумовкой или шваброй, гонялась за детворой по двору, но уж никак не от ярости, и мы не верили в реальное возмездие от ее руки. Зять вызывал в ней восхищение, ведь он же явился в их вдовью жизнь из другого, хотя где-то еще мелколесопильного, но уже венско-университетского мира. Она жирировала его векселя без покрытия ради непонятных ей, но блистательных планов; он был главой дома, был наверняка мужчиной, за которым всегда следуют женские взгляды, хотя он с высот своего роста мог этого и не замечать (уж так ли и не замечал?), а как представитель совершенно иного, господствующего человеческого вида обладал среди ее поколения непререкаемой правотой, перевешивающей любое сомнение, даже тогда, когда он все сомнительнее обеспечивал содержание столь многолюдного дома.
Сдерживая буйство дочери, она не раз, я это помню, становилась на сторону отца, если только возможен был просвет в этой лавине слов, когда и она могла высказать свой резон. Благодаря ей к нам возвращались периоды сосуществования без взрывов, благодаря ей мать из состояния тотального сопротивления впадала в состояние одержимой солидарности с отцом. Своим внутренним спокойствием она сглаживала конфликты, зародыши которых таились в любой минуте, в любой затее домочадцев. Благодаря ей мы среди недосягаемых взрослых дел и проблем в этом бурлящем мире были не одни. А может быть, как раз она и являлась для всех опорой и цементом, в хорошую или плохую пору?
Так и шли годы в ее изоляции с нами, с ее ощущаемым, хотя бы словно воздух, присутствием. Но видимо, были у нее и другие минуты, только для себя, это и видится мне теперь в какой-то ее неожиданной молчаливости, вот так, вдруг, без всякого повода, в каком-то описании, намеке на дела, в которых мы
