Изнанка - Лилия Волкова
– Но я не хочу, Кать. Мы давно отдельно живем, все привыкли. А Игоряша, конечно, маму мою любит, но не до такой степени. И вообще, надо ей когда-то и для себя пожить, я правильно говорю? Я однажды ей подарила сертификат в спа. Она приехала оттуда такая довольная, прям чума! И ржет. Ну, ты знаешь, ей только повод дай. Говорит: «Лен, я, пока мне всякие обертывания и массажи делали, заснула». Заснула она! – Ленка захохотала в голос. – Мамуля храпит так, что бокалы в серванте дребезжат! Я думаю, в этом спа ее на всю жизнь запомнили. И еще я придумала, что надо как-нибудь всю родню выписать в Москву, всех баб со стороны матери и со стороны отца. Когда они толпой завалятся в этот спа, там все усрутся от восторга!
Ленка веселилась, вспоминала своих многочисленных родственников, каждого из которых знала во всех подробностях: что любит и что нет, где учился, на ком женился. Она пересказывала семейные байки: этот в детстве катался на свинье и сломал лодыжку, тот пробирался в сарай и сосал молоко прямо из козы, а мать его потом на козу орала, что зарежет ее на хрен: «Кормишь-кормишь тебя, заразу, пасешь-пасешь, а толку нет!» Женщины в родне тоже были не промах. Одна, например, пришла к парню, который ей нравился, с двустволкой и сказала: «Не женишься на мне – застрелю, а потом сама себя кончу». И женился ведь! И живут уже сорок лет, четверо детишек, семеро внуков, уже и правнуки есть.
Уже который год Ленкины рассказы о родне, все устройство ее огромного семейного мира вызывали в Кате изумление, близкое к панике. Было в этом что-то изначальное, ветхозаветное: «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…» И что с того, что звать их, Хлюдовых-Петровых-Кузнецовых, Иванами, Александрами, Матренами, Людмилами? Разве это что-то меняет? Они плодились и размножались, расселялись по стране и по миру, но не теряли связи друг с другом. Созванивались, отправляли письма и открытки к празднику. Кто, черт возьми, теперь пишет открытки?! Они ездили друг к другу в гости, слали посылки, передавали со знакомыми гостинцы: кедровые шишки из Читы, копченое сало из Гродно, серебристую воблу из Астрахани. Это было как касание рукой, как проверка: «Ты здесь? Рядом? Я могу на тебя положиться?»
Кате виделась в этом иногда трогательная, иногда раздражающая провинциальность, противоречащая жизни в большом городе – нервной, суматошной, атомизирующей. Но в Ленке как-то все уживалось: забота о себе и способность подумать о ближнем, сентиментальность и оборотистость, нежность и прочная, но не удушающая хватка. Ее широкие ладони умели все: приласкать плачущего, поддержать валкого, поднять упавшего. Катя не сразу научилась ценить Ленкину заботу – почти неусыпную, иногда назойливую, но всегда своевременную, пусть порой эта своевременность осознавалась не сразу. Ленка всегда знала, что подарить Кате, что купить Таше; когда резиновые сапоги становились малы, вдруг выяснялось, что Ленка еще месяц назад притащила новые и даже говорила об этом, а Катя не запомнила.
Поражало и то, что Ленкин муж, Игоряша, идеально вписался во всю эту семейную сагу, хотя, насколько Катя знала, был единственным сыном и москвичом. Но в каком поколении? Похоже, и в нем была жизненная сила большого клана, которую не истребить ни расстояниями, ни нехваткой времени, ни ограниченностью ресурсов, в первую очередь денежных.
Родила Ленка в положенный срок и скоро стала наезжать в офис, а с Сашкиных шести месяцев начала работать полноценно, разве что не задерживалась позднее пяти-шести вечера.
– Помнишь, я тебе жаловалась, что няню не могу подходящую найти? – Ленка распределяла рабочие бумаги: большую часть отложила для себя, меньшую стопку плюхнула на стол рядом с Катиной сумкой. – Дома поработаю. И тебе вот. Немножко. Успеешь?
– Постараюсь. – Катя удержала лицо, хотя на вечер у нее были другие планы. Придется потом полночи сидеть. Но что поделаешь? Такую зарплату ей вряд ли где-то еще предложат. – Давай. Так что там с няней?
– Да все не могла я найти такую… ну, чтоб не все равно ей было. Чтоб не только за деньги работала, а за совесть. И с любовью. Я понимаю, что никто моих пацанов так тетешкать не будет, как я. Но все равно! Пойдем? Или ты еще посидишь?
– Да нет, поедем. Подвезешь до метро?
– А то! – Они спускались по лестнице; Ленка, отяжелевшая после родов, решила вдруг, что ей надо больше двигаться. – В общем, трех или четырех сменила, а может, и больше. И все они, когда я сообщала, что, типа, больше в их услугах не нуждаюсь, покорно шли на фиг. А последняя говорит: а чего это? Что я сделала не так? Что вас не устраивает? У вас такой классный пацан, я к нему привязалась. Вы, говорит, дайте мне еще один шанс. Я, говорит, буду стараться еще больше. И знаешь, поверила я ей – бог знает почему. В общем, она с Ванькой возилась, а теперь еще и с Сашкой, я даже иногда ревную, как она с ними ладит. – Они вышли на парковку, Ленка открыла водительскую дверь, зашвырнула туда сумку. – А я вот думаю: если б она тогда без звука ушла, как все остальные, то не было бы у моих пацанов такой классной няни. Короче, надо уметь за себя постоять. Не люблю я все это: нюни, слезы, депрессии и прочую мутотень. Все от безделья и безволия. Ну, поехали? Садись давай, чего ты? Ой… Кать, ну чего ты? Я ж не про тебя, Кать!
Ленка извинялась, лезла целоваться, но Катя, простив подругу на словах и отговорившись срочными, только что придуманными надобностями, пошла до метро пешком. Шагала, глядя перед собой сухими глазами, не замечая ни прохожих, ни хрустальной с золотом осени, которая еще вчера так ее радовала. Наверное, ты права, Ленка. Я слезливая, слабая, не умеющая за себя постоять. Только где ты была, подруга, целых три года? Почему не приехала, не выгнала поганой метлой этого… спасителя? Почему не подошла, не тряхнула меня за плечи – так, как умеешь только ты, не сказала: «Катька, проснись! Я знаю, что тебе больно и страшно. Но это пройдет. Мы справимся – вместе».
У самого метро молодой парень, кажется, даже симпатичный, улыбнулся ей и пару метров прошел рядом: «Девушка, ну что ж вы такая красивая и такая грустная?» Она шарахнулась, прибавила шагу и, не оглядываясь, проскользнула в дверь метро
