Изнанка - Лилия Волкова
– Барганов. – В низком голосе Калякина не слышалось вопроса, только легкое удивление.
– Калякин, – так же утвердительно произнес Андрей.
– Сто лет.
– Да.
– Какими судьбами? – Калякин посторонился, пропуская тетку с чемоданом на колесах. С глянцевого розового бока таращилась слюнявая бульдожья морда. – Торопишься?
– Поезд минут через сорок, так что…
– Может, постоим тогда? – Калякин неопределенно махнул рукой в сторону зала ожидания. – Я только водиле своему позвоню, чтоб подождал где-нибудь в сторонке.
Калякин взял в киоске кофе и пирожки, от протянутых Андреем денег отказался:
– Брось. Ты ж вроде в гостях. – Он откусил от пирожка и скривился, но продолжил жевать. Тяжелые челюсти двигались с механической неостановимостью. – Говно, конечно. Но жрать хочется, не успел позавтракать. А помнишь, продавали возле вокзала и у гастронома жареные пирожки? Длинные такие, похожие то ли на сосиски, то ли на здоровенные патроны. Я больше всего с ливером любил.
– И я. – Андрей глотнул кофе.
– Так ты чего тут? – Калякин потянулся за следующим пирожком.
– Мать… – Андрей запнулся.
– Болеет? А!.. Соболезную.
– Спасибо. – И калякинское сочувствие, и его благодарность мало что значили, но звучали странно уместно; привычные формулы, словно гири, падали на невидимые весы и приводили мир в относительное равновесие.
– А отец?
– Жив. Что ему сделается. А твои?
– У матери крыша поехала. Сначала заговариваться начала, потом стала тащить в дом что ни попадя. А как начала голая по району бегать, пришлось ее в пансионат пристроить. Лежит. Овощ уже почти. А отец… Ну, ты знаешь, – Калякин усмехнулся. – Год еще прожил после того, как мы тогда… поговорили.
Они помолчали.
– Извини. – Андрей допил кофе, сунул в стакан пирожок, смял в руке, швырнул жирный ком в высокую урну.
– И ты меня. – Калякин достал из кармана отглаженный платок, вытер губы и руки. – Может, выйдем, покурим?
«Поезд омер… бург осква … бывает на … ый путь». Каждый раз, слушая вокзальные объявления, Андрей начинал сомневаться, все ли у него в порядке со слухом.
– Мой, похоже. И я не курю. – Он улыбнулся. – Ладно, бывай, Петь. Ты в порядке вроде, судя по… Да по всему. Я рад.
– Слушай. – Калякин остановил его робким, каким-то детским жестом. – Я спросить хотел. Откуда ты тогда знал? Ну, про всех нас?
– А, это! – Андрей усмехнулся. – Да это просто. Я думал, вы еще тогда догадались. Они же все у моей матери шили что-нибудь – и твоя мать, и друзей твоих. – Калякин поморщился. – Квартирка у нас небольшая, все слышно. Это теперь психотерапевты есть, а тогда подругам на жизнь жаловались. И портнихам.
– А, ну да. Точно. – Калякин снова вытер руки скомканным платком. – Вот жизнь, да? Знаешь, Никонов и правда в дурку попал. А Серёню убили, зарезали прямо на улице. Говорили, что любовник. Ну, что он… Я как подумаю об этом, меня прям передергивает.
– Да? Ну ладно. Все, Петь, пойду я. Будь.
Его купе в последнем вагоне оказалось пустым. Он сел к окну. Напротив на парковке приземистый мужик грузил в багажник розовый чемодан: стоящая рядом женщина тискала небольшую пятнистую собаку.
Поезд тронулся. Радио всхлипывало слащавой попсой: что-то про пароль и любовь, которая спасет мир. На плечи навалилась откормленная усталость, заставила склонить голову и прикрыть глаза.
– Ваш билетик и паспорт, пожалуйста!
Чтобы достать документы, пришлось выковырять из сумки разлохмаченный сверток. Когда проводница, пообещав кофе («через полчасика, вы не волнуйтесь, я принесу, печенье, вафли, минеральная вода?»), наконец ушла, он поднялся и взял в руки «гостинчик». Так говорила мать, приезжая от родственников: «Андрюша, я тебе гостинчик привезла!»
Он уже почти вышел из купе с отцовским свертком в руках – выбросить, забыть, словно и не было его, но снова присел к столу и развернул смятую газету.
В склизком целлофановом мешке лежала грубо нарезанная копченая колбаса и влажный хлеб. В другом пакете, застиранном, но чистом, с рекламой каких-то духов, оказалась жестяная коробочка из-под монпансье времен его детства.
«Сладенького в дорогу дал заботливый папаша, – Андрей неожиданно развеселился. – Посвежее ничего не нашлось, конечно. Сколько лет этим конфетам? Даже интересно, во что они превратились».
Коробочка открылась неожиданно легко, словно ждала, чтоб в нее заглянули.
Сколько же ему было? Лет тринадцать, наверное. Не больше. Последний подарок отцу на день рождения. Тогда, сэкономив на ерунде, вроде булочек в школьной столовой и газировке, на которые иногда отстегивала мать, он три дня обходил полупустые магазины в поисках подарка. Идея родилась в последний момент, когда он уже отчаялся: ремешок для часов, любимой отцовской игрушки, предмета его гордости. Командирские – «нырять можно!».
На витрине полоска рыжей кожи смотрелась солидно, даже роскошно, но дома показалась ему жалкой. В уже почти мужской руке Андрея она выглядела ничего не стоящей безделицей, отмазкой. Что делать-то?! А если устроить сюрприз? Аттракцион, загадку! Вырвав лист из журнала «Советский экран», он завернул ремешок в улыбающееся лицо Гурченко и торс Янковского. Уже лучше. И еще слой, и еще, и еще один. Порывшись в запасах матери, он отыскал атласную ленту темно-синего, мужского цвета, перевязал сверток и представил отца: как он поочередно разворачивает глянцевые листы, как веселится над шуткой, как предвкушает: что же там?
День рождения выпал на субботу. К тому времени, когда Андрей проснулся, отец успел сходить к пивному ларьку и сидел на кухне с табуретом между ног. С черно-белого газетного портрета одним глазом смотрел рабочий в каске, рядом с ним лежала худая голая вобла, стоял бидон и высокая керамическая кружка – специальная, пивная. Ее накануне подарили отцу коллеги, и он долго хвастался жене и сыну: «Видите? Ценная вещь! Я видел похожие в универмаге, стоят рублей пятнадцать, не меньше. Уважают меня, уважают!»
– Папа, это тебе! С днем рождения! – Андрей торжественно вручил отцу сверток и присел к столу, заранее улыбаясь.
– Сын! – Отец икнул. – Вырос, сынок! Вон какой подарок отцу приготовил! Мать, иди сюда, будем смотреть!
Мать еще долго металась между кухней и комнатой. Что-то негромко объясняла мужу, который то успокаивался, то снова начинал орать во весь голос: «Ты! Ты во всем виновата! Кого ты вырастила, а? Куда смотрела? Не могли вместе нормальный подарок купить? Свинота какая! Хрень какую-то принес, дешевку, навертел на нее… А сама-то? Рубашка опять, трусы, носки – ни ума, ни фантазии! А этот? Над отцом насмехается, говнюк, над родным отцом!» После мать снова заходила к Андрею, который лежал на своей кушетке, вжав лицо в подушку, уже совсем мокрую.
Он
