Живая вода - Юлия Александровна Лавряшина
– Только попробуй сказать, что ему не помогут!
– Я и не говорю…
– Так иди и собери вещи! – Арсения уже подтрясывало так, будто и в нем самом происходила ломка, имевшая другую природу, но не менее болезненная.
– Не ори. Разорался… Нечего на меня спихивать! Я его колоться не заставляла.
– Но ты его и не удерживала!
– Ты удерживал! Он же не ребенок был, – тем же сердитым тоном сказала Света. – Соображал, чем это может кончиться.
– Не смей говорить «был»! – Он замахнулся на нее.
На всякий случай увернувшись, Светка отскочила от них обоих. Фонарей за окном не было, и Арсений еле нашел ее взглядом в темном проеме коридора.
– Знаешь, что, – со злостью проговорила она, – возись с ним сам. Осточертело мне все это…
Арсений даже растерялся:
– Ты что? Он же… умирает.
– Вот-вот… Глянь-ка получше, он уже умер!
– Да как ты…
– Да я мать свою только похоронила! Я тут все равно не останусь. Знаю я вас! Сразу начнете вопить, что это я его загубила. Может, и я…
Прислушавшись к чему-то в себе, она убежденно добавила:
– С твоей помощью. Но тебя-то никто винить не будет! А я паршивая овца, ясное дело…
– «Скорая»! – Арсений вскочил и крикнул ей. – Включи свет! И убирайся, если хочешь… Я и без тебя справлюсь.
Светка взвизгнула:
– Вот и справлялся бы всегда! В туалете.
Вспышка заставила Арсения зажмуриться. Он бросился к двери, почти не видя ее, морщась от рези в глазах.
«Уходи, – твердил он. – Убирайся… Сука паршивая!»
Врач оказался ему по плечо, и Арсений подумал, что им вдвоем неудобно будет держать носилки, ведь в паре с ним была медсестра. Забрасывая их бессвязными фразами, из которых медикам самим предстояло извлечь суть, Арсений подталкивал их к лежавшему на полу брату, который в этой панике казался единственным владеющим собой человеком.
Арсений наспех поискал Светку и убедился, что вещи придется собирать самому. Он уже хотел бежать в их комнату, но тут врач недовольно спросил:
– Что ж так поздно вызвали? И на что надеются?
– А что…
Арсений замер, не договорив, и спокойно подумал: «Нет. Конечно, нет… Что Светка понимает в медицине?!»
– Он уже час как мертв, не меньше.
– Не меньше? – зачем-то повторил Арсений.
Медсестра заглянула ему в лицо:
– Он вам кем приходится? Слышите меня? Кто он вам?
– Брат.
Это слово оказалось не таким коротким, как он думал раньше. Оно растянулось на целую ночь. Одну из множества ночей, которые Юрка проводил вне дома. И все же совсем другую, одновременно пустую и переполненную ползающими по углам страхами, которые что-то нашептывали, только он не мог заставить себя прислушаться, и вспыхивающими – то ли внутри Арсения, то ли снаружи – пересвеченными кадрами. В них было неправдоподобно много солнца… Арсений подозревал, что на самом деле и в их детстве случались пасмурные дни, вот только они почему-то забылись, незаметно слились в своей серости с полным небытием, куда ушел Юрка. А солнце осталось.
Оно поблескивало в загнутых концах маленьких Юркиных лыж. Он то и дело оборачивался к Арсению, который всегда шел позади, чтоб не увлечься и не потерять малыша. Смешно пришепетывая оттого, что еще не все зубы выросли взамен выпавших молочных, Юрка выкрикивал строчки, которые неуклюже рифмовал на ходу:
Я в этот день иду на лыжах,
А впереди снежок блестит.
А солнце – дышишь не надышишься!
Как хорошо на свете жить!
«Когда он перестал читать мне свои стихи?» – Арсений пытался вспомнить это, до боли в глазах всматриваясь в черный потолок. Мгновение назад там виднелся кусочек леса… Накануне был густой снегопад, и старые сосны картинно отяжелели. Было здорово, что появилось столько снега, можно было засунуть Юрку в сугроб так, чтоб только ноги с лыжами беспомощно загребали воздух. Арсений позволял себе наслаждаться не дольше пары секунд, потом рывком вытаскивал брата и отряхивал его. Мордаха у Юрки вся была облеплена снегом, а рот, который тогда был совсем маленьким, почти рыбьим, судорожно хватал воздух. Но он не плакал и никогда не жаловался матери.
«Мне всегда это нравилось, – с ненавистью сказал Арсений и себе сегодняшнему, и тому долговязому мальчишке, что снисходительно, одним пальцем, счищал снег с лица брата, – пользоваться его беспомощностью. Во всем. Со Светкой ведь было то же самое… Он ничего не мог мне сделать, и я это знал. Даже ударить не мог. Он дорожил мной. Это и есть любовь. Слышишь, сволочь?! А ты кого любил? Катю? Ты так дорожил ею, что она предпочла полжизни из памяти выкинуть, лишь бы забыть тебя…»
Темнота не старалась его усыпить и дать короткий отдых перед тем страшным, что должно было начаться с рассветом. Нужно будет сказать маме…
Арсений рывком перевернулся и нахлобучил подушку на голову: «Нет! Как я могу сказать ей?!» Рема любила Катю, любила Юрку… Он лишил ее сразу двоих, а взамен подсовывал себя, точно в нем одном могло быть больше того важного и очень разного, что несли в себе его жена и брат. Это было его очередным преступлением, подлогом, и Арсений слышал металлический грохот двери, которая запирала его в одиночной камере, куда он загнал себя сам, а вот выхода не нашел. Или его не было вообще?
Опомнился он уже на улице и остановился, озираясь: «Где это я? Значит, выход все же нашелся? Вот ведь как просто… Уйти, и все. И никому ничего не надо говорить. Оправдываться. Прощаться. Меня тоже нет. Разве так не может быть? Мир без меня. Все твердили, что я эгоист, но вот ведь я сам допускаю это…»
Уже что-то происходило вокруг: скупо переговаривались дворники, уставшие уже от одного только предчувствия работы; сонно урча, прогревались машины в раскрытых гаражах; тяжело и неровно громыхали трамваи. Арсений вбирал эти звуки с пугливой настороженностью человека, к которому неожиданно вернулся слух, но который еще не уверен, что сохранит его. Они не радовали, но и не огорчали, ведь напрямую не касались его жизни. А что именно теперь касалось ее, Арсений и сам еще не знал.
Удивившись, почему не окоченел от блуждания по улицам, он забрел на вокзал и поймал себя на том, что проходит мимо дежурных, невольно напрягаясь и выпрямляя спину. Словно бездомность уже могла проглядывать в любом его движении, как раньше он сам угадывал бродяг. Или ему только казалось, что угадывал… Может, это просто были люди, которым не хотелось возвращаться
