Великое чудо любви - Виола Ардоне
Вера, с грохотом уронив сумку, хлопает в ладоши:
– Ура, спагетти! Давайте праздновать! Жаль только, что для тебя все это – просто дурацкая комедия. Да, мы – бумажные цветы, но где тебя носило, когда ты был нам нужен? Мы с мамой и Дуранте не знали даже, жив ты или нет, а может, завел другую семью в Христиании, в Индии или в каком-нибудь Тимбукту. Тебе все позволено, Фаусто. Зато ты терпеть не можешь, когда тебя называют папой, ведь это буржуазный, патриархальный термин. Хотя да, тут в точку: ты ведь считаешь себя не патриархом, а самим Отцом Небесным!
С каждым словом он склоняет голову все сильнее, будто неведомая сила тянет ее вниз. Потом поджимает губы, отчего рыжеватые усы принимают форму круглой скобки, смотрящей в пол, кладет руку на лоб и возводит очи горе, словно глядя на ослепительный свет, видимый только ему одному.
– О, Эдип, что проявляется, когда его меньше всего ожидаешь! – шагнув к Вере, Меравилья хватает ее за плечи. Она замирает: руки безвольно повисли, сумка валяется у ног. – Ступай, дочь моя, ступай в мир! Ступай в Форчеллу и прими там обет бедности, твердо зная, что задница твоя прикрыта. Но главное – не влачи за собою горького чувства вины пред тем, кто взрастил тебя в собственном доме в Позиллипо площадью целых сто восемьдесят квадратных метров, попросив взамен лишь диплом медицинского факультета да парня без судимости! Очень надеюсь, что этот псевдотеррорист сможет сделать тебя счастливой, однако предрекаю, что мы снова встретимся здесь не позднее, чем через двадцать дней, когда ты уже будешь по горло сыта этой кишащей блохами Форчеллой, когда ради любой, самой грошовой покупки тебе придется выклянчивать чаевые в баре, а твой мопед, припаркованный под окном квартиры Фернандо, уже успеют угнать!
– Его зовут Фабио, – напоминаю я, надеясь принять участие в разговоре, но ни тот ни другая не обращают это внимания.
Вера, подобрав сумку, косится на меня, потом хлопает отца по плечу:
– Ты такой мерзкий, Фаусто, что мы рискуем и впрямь тебя полюбить. Ладно, спокойной ночи, еще увидимся, – и, вяло улыбнувшись, уходит, оставив в воздухе запах ячменного сахара.
43
Наутро, когда я встаю, он уже в кабинете: небритый, глаза слипаются от недосыпа. Раздается звонок, Меравилья бросается к телефону:
– Ты в порядке, Эльви? Я волновался, всю ночь не спал. Что случилось? Анна бросила свой «шестисотый»[46] в трех кварталах? Ну, если она не могла отвезти, я бы заехал! Да какое «поздно», Эльви? Я все равно уснуть не мог от беспокойства, – он замолкает и принимается энергично растирать двумя пальцами мешки под глазами. – Да нет, что ты. Вовсе не поздно, Эльви, сама подумай, – и кладет трубку.
Я иду на кухню взглянуть, не проснулся ли Дуранте, не завтракает ли он, но тут слышу оклик:
– Эй, малышка! Это была моя жена, ей пришлось заночевать у одной из своих кузин. Все в порядке, она скоро будет дома. Я сейчас одеваюсь и еду в лечебницу, тебя не подбросить до библиотеки?
– Нет, я с тобой, хочу навестить Мутти, три дня ее не видела.
Снова звонит телефон.
– Эльви, ну что там еще? – раздраженно бросает он. Потом какое-то время молча стоит с трубкой возле уха, нервно теребя воротник пижамы, давящий на кадык. – Когда? Как? С балкона своей палаты? – Меравилья снова долго молчит, смотрит на меня и устало закрывает покрасневшие глаза. – Да, конечно, мы уже едем, – он чешет в затылке, пытаясь составить связную фразу, но не может. Трубка тяжко, словно безжизненное тело, падает на рычаг.
У ворот Бинтоне меня, опустив уши и понурив морду, встречает Наня. Я приседаю на корточки, чешу ей костяшками пальцев живот в том месте, где шерсть редеет, обнажая участок светло-розовой кожи с пуговицами сосков. Ты уже знаешь, зачем я здесь, ты всегда все знаешь. Я ищу глазами посаженные Новенькой кустики: теперь, когда ее выписали, кто станет собирать помидоры черри? Кто теперь о них позаботится, разве они справятся сами?
В маленькой комнатке на первом этаже Жилетт и остальные сотрудники толпятся перед телевизором, транслирующим кадры с людьми, которые, вооружившись кувалдами и кирками, крушат стену. Кто-то остался внизу, кто-то оседлал гребень, кто-то пьет прямо из бутылки, как на Новый год, хотя на дворе только начало ноября. Многие, вскарабкавшись наверх, спрыгивают с той стороны и бросаются обниматься.
Жилетт сразу спешит ко мне и, как в детстве, прижимает к груди, но сегодня ее мохнатые щеки впервые в жизни колют мне кожу, и я отстраняюсь.
– Бедная твоя мама, – рыдая, бормочет она. – Мы все сегодня утром собрались внизу, смотрели специальный выпуск новостей. А когда я отнесла ей завтрак, она вдруг мне улыбнулась, через столько-то лет, вроде как узнала. И мне на миг показалось, будто она понимает, что происходит в ее родном городе. Я вернулась на первый этаж, а по телевизору тысячи людей крушат стену, вопя от радости. И мы тоже радовались за этих несчастных, словно были с ними рядом. А потом услышали звук, выбежали наружу, но ее уже было не спасти. Так она и не увидела освобождения своей родины…
– У нее больше не было родины, – отвечаю я сквозь слезы.
Мы поднимаемся по лестнице, ведущей в комнату Мутти, а по полупустым коридорам эхом разносится голос из телевизора. Двадцать восемь лет спустя, вещает комментатор, они наконец снова могут обнять друг друга. Исторический день для миллионов людей, конец кошмарного сна. Я вхожу в комнату, и в тот же миг ноябрьское солнце, заглянув в окно, усаживается на простыню, словно сотканную из молока. Поворотный момент для всего человечества, неверяще вопит корреспондент. Лицо Мутти спокойно: таким же оно было, пока я не уехала к Сестрам-Маняшкам. Теперь она тоже может пересечь границу и вернуться домой. Больше не будет разлуки, слышен голос диктора, обнимаются матери и дети, братья и сестры, даже совершенно незнакомые люди обнимаются, как близкие родственники, пускай и иной крови. Мы с Мутти внимательно слушаем, ведь это же и наша история. Только она не двигается, словно решила, как в моем детстве, сыграть в пантомиму, и на сей раз отгадка – египетская мумия.
Я склоняюсь над ней, чтобы сделать фыр-фыр в шею, но едва касаюсь, как по спине бегут мурашки. Королева Королевишна, шепчу я ей на ухо, сколько шагов мне назначишь, чтобы до замка добраться, не смеясь и не плача?
– Она не может
