Соль неба - Андрей Маркович Максимов
Ощущение… Если бы не существовало его, как логичен, выверен и скучен был бы твой путь, человек! Какая прямая, бессмысленная дорога открывалась бы перед тобой! Сколько прекрасного и безрассудного исчезло бы из твоей жизни! Да и разве была бы жизнью эта дорога понимания и анализа; этот ясный, прямой, бездушный, безвоздушный путь?
Ощущение… Как часто именно оно помогает человеку остаться человеком, когда, казалось бы, и логика, и опыт, и статус поворачивают его совсем в иную сторону…
Ощущение черной агрессии и несправедливости почувствовал отец Тимофей из-за двери и постучал.
– Да! – крикнула Ариадна.
Голос у нее был тонкий и истеричный. Подлинная Ариадна едва прорывалась сквозь сумасшедший звук этого голоса.
Голоса затихли. Но дверь не открывали.
Ощущение страха лезло из комнаты во все щели, ползло по коридору, распространялось по дому.
Отец Тимофей сам открыл дверь, вошел со словами:
– Желаю здравствовать.
В комнате стояли двое мужчин лет сорока. Один был похож на актера Машкова – смотрел хитро, глаза его словно искали, за что бы можно было зацепиться, но, не найдя ничего достойного, продолжали поиск.
Второй – гигант, на огромных плечах которого покоилась небольшая голова, казавшаяся вовсе ненужной в общей композиции тела. Взгляд гиганта был ленив, спокоен и страшен, глаза его словно смотрели сквозь – людей, стены, небеса… Это был совершенно отдельный, существующий как бы вне этого мира, самостоятельный взгляд.
Ариадна сидела на кровати. В глазах ее застыл ужас человека, предчувствующего близкий конец.
Отец Тимофей вспомнил, что такой взгляд видел в тюрьме у молодого парня, когда на того шел с заточкой, обколотый дурью, зэк.
– Храни вас Бог, – улыбнулся отец Тимофей.
– Это вряд ли, – расхохотался «Машков».
– Вы шли бы отсюда, батюшка, подобру-поздорову. У нас тут свой базар, – мрачно сообщил гигант и усмехнулся: – Все, что вы скажете, – будет лишним.
Отец Тимофей вспомнил, как только что читал у Миркиной:
Любое слово стало лишним —
Шуршащий дождь. Бессменный вид,
Все громкое сейчас неслышно,
А все неслышное – звучит.
«Как интересно оживает поэзия, – подумал Тимофей. – Вроде бы и некстати, а– кстати. Все одно: мир. И стихи, и эти люди. Все – едино. Господний мир».
И снова вспомнились те, кого он встречал в тюрьме. Было там немало похожих на этих незваных гостей. То были люди, конечно, но с душой настолько перепачканной, что, казалось, свет их душ уже никогда не прорвется сквозь эту наносную грязь.
Отец Тимофей подошел к «Машкову», протянул руку:
– Тимофей.
«Машков» растерянно руку пожал и представился:
– Николай. – Подумал и, показав на гиганта, добавил: – А это Санька, кореш мой.
Гигант подмигнул отцу Тимофею и выдохнул:
– Санек. – Потом посмотрел тяжело и добавил: – Ты бы, батя, шел отсюда. Я ж говорю: шел бы, что ли… Мы тут сами, как говорится, разберемся.
По тюремной да и по мирной жизни отец Тимофей не раз убеждался: агрессия человеку не свойственна, процесс ее рождения – долгий, и всегда можно уследить этот процесс, постараться помочь человеку гнев агрессивный загасить в себе, а если погасить не получится, то хоть помочь тому, на кого гнев готовится излиться.
Старик вздохнул:
– Как же я ее оставлю? Она ж как дочка мне.
– Да все нормально, батя. – Санек положил руку на плечо отцу Тимофею. – Разберемся мы тут сами. Разберемся.
Все это время Ариадна сидела на кровати, стараясь не смотреть на происходящее. Заплаканные, красные глаза, казалось, сузились от страха – словно две красные щели прорезаны на белом, восковом лице.
Она подняла голову, посмотрела на отца Тимофея. Из глаз ее сами по себе, медленно, но неостановимо потекли слезы.
– Вы, правда, батюшка идите, – шепотом произнесла Ариадна. – Мы тут сами… Мы это… Я виновата… Виновата я… Мне страшно было вам говорить… Даже на исповеди… Грех этот на мне… Думала, если узнаете – выгоните меня. А куда я пойду? Вот и не говорила…
– Грех это великий: на исповеди грехи свои таить, – вздохнул отец Тимофей. – Зачем же ты так, Ариадна? От меня-то, положим, утаишь, но Господь – Он все видит. Его-то не обманешь…
– Отец, – вступил в разговор Николай, – мы в Бога не верим. Поздно нам: в Бога верить-то…
Отец Тимофей улыбнулся:
– Господь дверь ни для кого не закрывает. К нему прийти никогда не поздно. Человек верит в Бога, а Бог верит в человека. На том мир и стоит.
– И в меня, что ли, Бог ваш верит? – усмехнулся огромный Санек.
Отец Тимофей вспомнил, как часто в тюрьме задавали ему этот вопрос. И в который уже раз удивился: как же много в мире людей, которым не просто трудно, но невозможно поверить в то, что есть Кто-то – пусть Непознанный – Кто их любит и в них верит всегда, чтобы человек ни совершал.
– Каждый человек – дитя Божие. И за каждую душу Господь страдает. И в каждую душу верит.
Отец Тимофей произнес эти слова так серьезно и однозначно, что Санек, открывший уж было рот для произнесения очередной глупой шутки, рот тотчас и закрыл.
Ариадна смотрела в глаза отца Тимофея, и ей померещилось, причем как-то очень реально и явственно, будто она провалилась в эти глаза, будто она не здесь уже, среди этих страшных людей, но в каком-то другом, прекрасном мире, где нет злобы и лжи. И мир этот есть переход из жизни в смерть, и, значит, умрет она скоро, но вот только никак нельзя уйти из земной жизни, унося с собой утаенную правду.
И Ариадна неожиданно заговорила – быстро и поспешно, словно боясь не успеть поведать отцу Тимофею про все то, о чем всегда так боялась рассказать.
И про то, какой страшной, непредставимой сегодня, невыносимой жизнью жила она в Москве, и про то, как украла, и про то, как у нее украли, и про то, как бежала неизвестно куда, и как увидела Храм в окно электрички, и как пришла сюда, чтобы спрятаться…
В действительность вернул ее грубый голос Санька:
– Все верно говоришь, сука. Только зря на жалость бьешь, падла. Все равно кранты тебе.
Ариадна осмотрела комнату, словно увидев ее впервые.
Николай стоял у окна, курил.
Санька –
