Юлий Крелин - Хирург
Четыре месяца назад у мальчика заболел живот. Но он работал, готовился к институту и решил отложить свой поход к врачу, а пока потерпеть, перемогаясь домашними средствами. Он клал грелку, принимал пирамидон, белладонну и протянул так три дня, а на четвертый день, когда боли стали нестерпимыми, сказал матери и пошел к врачу. Его срочно отвезли в больницу и сделали там операцию. Был запущенный аппендицит и перитонит. Операцию он перенес хорошо, но потом начались осложнения: сначала ему вскрыли гнойник под печенью. Потом гнойник образовался в грудной клетке – его перевезли в легочную хирургию, там вылечили и этот гнойник. Теперь появился гнойник в печени – это самое тяжелое из всех осложнений. Коллеги из легочной хирургии просили Евгения Львовича взять мальчика к себе.
Когда он увидел мальчика, посмотрел снимки, анализы – он окончательно решил не брать на себя, на свое отделение эту тяжкую работу. Не надо связываться. Да еще сколько это будет койко-дней, на них в отчете специальное объяснение надо писать, осторожно стал рассуждать с врачами о нуждах и делах медицины, о разных системах здравоохранения – «на себя» и «от себя», – правда, это он не сказал, а только подумал, потому как об этом и шел, собственно, разговор. Ну с какой стати он должен брать это на себя, а потом его товарищи по отделению, сестры справедливо будут ругать его. И операции здесь никакой интересной не сделаешь. И теплом своего тела здесь не спасешь. «Нет, не возьму».
Мальчика перевезли к Мишкину в отделение в тот же день.
Первый абсцесс печени Евгений Львович вскрыл на следующий день. Через несколько дней был обнаружен еще один гнойник. Затем он вскрыл еще три очага. Ясно, что поражена была вся печень. Ясно было, что он ничего не сделает. Все отделение ходило вокруг мальчика – ему становилось то лучше, то опять наступало ухудшение. Все врачи и сестры и из других палат стекались к этой маленькой палате на одного человека, обступая со всех сторон кровать и каждый раз обдумывая новую жизненную проблему. Да, как это звучит: «новая жизненная проблема»! – но так было буквально. То вдруг возникшее кровотечение из сосуда, то быстро распространяющаяся закупорка вен, то температура, сжигающая его целиком. Так продолжалось три месяца.
Коля лежал в отдельной палате: невзирая на все правила и инструкции, мать от него не уходила, ей было разрешено все. В лечении мальчика принимало участие все отделение поголовно. Все видели, что мальчик умирал, все его полюбили за характер, за достойное жизнелюбие, за мужество, постоянное желание помочь помогающим ему, за внешний вид его. Никто из персонала не плакал, хотя смотреть на происходящее было невыносимо. Никто в отделении ни разу не упрекнул Мишкина ни словом, ни помыслом. Не плакала и мать. И вот он умер.
Теперь плакали все. Теперь уже ничем помочь нельзя. Мать была еще здесь, но ее охватил уже другой ажиотаж – хорошо похоронить, чтоб было все как надо, чтоб поминки были достойные.
Но вот и эти спасительные действия закончились. Мать осталась одна, сама с собой. И стала писать письмо.
Мишкин конечно же никогда не плакал над больными. Не плакал он и в этот раз. Когда Коля умер, Евгений Львович был на операции. Он размывался в предоперационной, только тогда ему сказали. Забежал в свой кабинет. Быстро переоделся. И убежал из больницы.
Мать Коли он больше не видел никогда.
Он позвонил Володе, Филиппу, они где-то посидели, говорили Бог знает о чем. Они понимали, что раз он их вызвал, значит, ему этого хотелось.
Ребята (ребята – уже разменяли пятый десяток) так ничего никогда об этом юноше не услышали, не узнали. Ребята! Так и не видел он больше мать Коли.
А вот теперь надо на письмо отвечать. Так что ж ей ответить?
Он даже не помнит, как ее зовут. Он и не знал, как ее зовут.
А Коля был высокий, нет, длинный, – он же никогда его не видел в вертикальном положении, – ногам его всегда не хватало кровати, операционного стола, перевязочного. И Мишкину все эти предметы коротки.
А глаза действительно были голубые. А волосы каштановые. Но написать-то все-таки надо.
Он разгладил ладонью бумагу, взял ручку… «Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и бесплатно покажет кино…»
– Евгений Львович, вас Игорь Иванович в операционную просит зайти.
– Иду.
ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Нина как бы вжалась в угол диванчика, подвернула под себя ноги, обтянула колени платьем и, как только ее собеседница закончила свой длинный словесный период, тут же вступила:
– Нет, нет, Анна Сергеевна, брючный костюм настолько удобен, что стал просто первейшей необходимостью. Это не мода-однодневка, это удобно, это останется на многие годы. И хорошая портниха может чудо сделать. Брюки могут скрыть многое ненужное для демонстрации…
– Или наоборот, могут выпятить недостатки.
– Обнаружить недостатки может все, если про свои недостатки не думаешь. Не думаешь, как их скрыть.
Разговор начинался хороший, серьезный, действительно важный, но тут в комнату вошел хозяин и, конечно, все испортил.
Нина после работы отвезла своего начальника Сергея Борисовича домой и задержалась по его просьбе. Они пообедали, потом пили чай, а потом сидели курили и вели обычный пустой застольный разговор. Сергей Борисович вышел к телефону, и начался разговор уже другой, актуальный. Обе дамы оживились, посерьезнели. Но вот опять пришел хозяин и все сбил на заботы и дела.
– Был, Ниночка, я у вашего приятеля в больнице. Я вам скажу существенную разницу: мы делаем так, чтоб человек, сотрудник, помощник, я – были заинтересованы в деле, в работе. А у него дело, работа заинтересованы в человеке, в работнике. Как это получается?! Я могу всех выгнать – ничто и никто на работе не пострадает при этом. У него не так. Какая-то поразительная внутренняя ответственность за слово, даже за мысль неизреченную, так сказать: он как будто понимает, что каждое слово, мысль – чуть родившиеся только – быстро стремятся стать фактом, делом – хотим мы этого или не хотим. Я посмотрел его работу, снимки рентгеновские – крайне обидно. Весь материал пропадет. И он безвестен.
– Да, Сергей Борисович. А какой материал!
– Конечно. Может украсить любую клинику. И его жалко, он-то на все махнул рукой. А можно сделать человеком его.
– Но как ему помочь?
– Надо как-то заставить его обратиться за помощью к клинике, например к нам. Мы б ему подкинули людей, скажем аспирантов, они бы систематизировали все, сделали бы несколько статей, где он бы был первым соавтором. Было бы написано, что это наша клиника, – статьи бы получили зеленую улицу. Ему, в конце концов, можно сделать, вернее, написать диссертацию. Клиника только б выиграла от этого.
– Да он не хочет иметь дело с клиниками. Так он хозяин. А клиника его прижмет.
– Конечно. Прижать немножко придется. Он должен реже рисковать. Реноме его несколько сомнительное в нашем мире. Но зато весь материал будет опубликован – нам плюс, ему навар, миру помощь.
– А как привлечь его! Эти наши проблемы для него не проблемы. «No problems!» – частая шутка его.
Сергей Борисович усмехнулся:
– Проблемы есть проблемы, и для каждого его проблема самая серьезная. Надо ему объяснить на его языке. Не будут же спорить люди, больные один радикулитом, другой зубною болью, у кого болит сильней. У каждого своя боль самая сильная. Один скажет, что у него будто весь зад забит зубами больными, а другой ответит, что рот его заполнен больной поясницей. Этот язык он поймет.
– Поймет. И поймет обоих, если помочь не может. Но не проникнется.
– Надо как-то создать ситуацию, чтоб он обратился к нам. Не хочу говорить даже, но вот как бы замарать чем-нибудь, что ли, чтоб можно было включиться и спасти. В конце концов, для его же пользы, для доброго дела, для добра, а не для зла. Поможем и ему и себе, а все общество наше будет знать его работы. А то ведь вон как его ошельмовали – и только потому, что не клиника. Надо ему помочь, Ниночка.
– И ума не могу приложить, хотя помочь ему очень хочется.
– Думайте, думайте. Вы ж хорошо к нему относитесь. И надо быть смелее, помнить свое истинное к нему отношение. Тогда все нормально будет.
– Да, очень хочется ему помочь. Только он не хочет ничьей помощи.
– Его ж материал – это клад! Знаешь, Анечка, мужик совершенно великолепный. Ты б увидела – тоже захотела б нам помочь. Ему помочь. А знаете, Ниночка, позвоните ему сейчас, попросите заехать, скажите, что я хочу посоветоваться с ним насчет жены. У нее холецистит, и скажите, что мне нужен здравый разум практического врача, не отвлеченного наукой. Скажите даже, так называемой наукой. Совет попросим. Он в немедицинской обстановке светский человек?
– Вполне.
– Так нет проблем! Звоните. – Нина сняла трубку.
– Можно Евгения Львовича? В больнице. Спасибо. Извините. Ушел в больницу.
– Позвоните туда. Опять взяла трубку.
– Можно Евгения Львовича? Женя, добрый вечер. Что у тебя случилось? После операции? Язва была?
