Юлий Крелин - Уход

Юлий Крелин

Уход

©Юлий Крелин, наследники, 2013

©Илья Лиснянский, фотография, 2013

©Генеса Неплох, оформление, 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

Человек тридцать – тридцать пять сидели вокруг стола. Поминали старую еврейку, ушедшую три дня назад вслед за всеми своими родственниками: то ли те поторопились, то ли она припозднилась. Если, конечно, такие слова годятся, когда речь идет о смерти… К смерти почему-то вообще принято относиться с большим почтением, чем к жизни. Поминки, например, всегда и шикарнее, и шумнее крестин. И ничто по помпезности не сравнится с похоронами и гробницами.

Вообще-то у евреев никаких поминок не бывает. Просто семь дней траура – столько же, сколько понадобилось Ему на создание мира и отдых после. И люди приходят индивидуально – в течение семи дней: вместе с осиротевшей семьей и попечалятся, и помолятся. Можно и выпить, и поплакать. Но без коллектива – индивидуально. А у евреев до их ассимиляции обряды при рождении были как раз шумнее и ярче, чем быстрые похороны. Да кто об этом теперь помнит?! Ушел еще один цвет, пусть и не яркий, российского общества, создававшегося столетиями. И сегодня евреи, по древней языческой традиции, дружно и без особых неожиданностей гуляли тризну. Во всяком случае, русские евреи, атеистировавшиеся и ассимилировавшиеся бездумно и бессмысленно и так же бездумно и бессмысленно растерявшие большую часть своей культуры.

…Мишкин прихлебывал вино, поглядывал на соседей и размышлял, размышлял дальше.

Век ХХ – век разрушения казавшихся незыблемыми традиций. Наверное, это естественно при столь бурном развитии науки и всяких технологий. Новое не укладывается в старые привычки и правила. Вот и в медицине старики не всегда могут усвоить новое. Новому порой больше не нужны и многие умения, наработанные врачами, особенно хирургами, за прошлые… даже не века, а годы. Настоящей-то хирургии всего ведь чуть больше века. Когда-то незаменимы были «умные руки хирурга», а теперь, в середине 80-х, подавай оборудование, особые нитки да иголки, компьютеры – слово, которое он еще толком и не выучил. Раньше искали, у кого оперироваться, а нынче – где. Не руки и головы – инструменты да аппараты. Не личность, а коллектив – команда, как сейчас чаще говорят. Ох, как все сильно разрушено…

…Мишкин смотрел на собравшихся, думал о том, что старые традиции безвозвратно уходят, и вспоминал книги, описывавшие прошлое. Несмотря на занятость, он много читал.

Нет, пожалуй, в медицине не так все разрушительно – потому хотя бы, что он сам, Евгений Львович Мишкин, хирург с тридцатилетним стажем, еще кому-то нужен. Да и за религиозные обряды люди пока держатся, да только ведь не религией определяется сущность народа: религии-то у нас интернациональны. Вот разрушили сидящие здесь свои еврейские традиции, да только православие от этого не укрепилось… Скорее что-то общее засасывает и иудеев, и христиан… Глобализм…

(Впрочем, наш герой в своих мыслях вряд ли употребил именно это слово. Термин «глобализм» тогда еще не появился, но новая технология, развитие цивилизации уже работала. Вначале было дело – слово возникло потом.) Так мысли Мишкина и метались между родной медициной, конфессиями и судьбами наций. Впрочем, ко всему, кроме родной хирургии, он относился с известным безразличием. Он и сам не знал, что это накатило на него сегодня: с чего это вдруг потянуло оплакивать традиции и правила всего своего родного. Может, под влиянием выпитого? «Ох, традиции, традиции, – думал он, – смешно все это. Похороны, скорбь – а я: „смешно“. Напился, что ли?»

Он обвел глазом стол. Как бы искал подтверждения своих полупьяных размышлений. Кто пил водку, кто вино. Автолюбители – воду разных видов и сортов. Всё вокруг было обычно, стандартно, как всегда. Сначала произносили речи об ушедшей бабушке, потом вспомнили ее покойного мужа, потом стали обращаться ко всем с призывами что-то и кого-то не забывать, потом потребовали помнить о чьем-то неизбывном желании хранить память, помогать, ну и так далее. Потом было разрешено чокаться, поскольку стали пить за здоровье живых. Потом пошли тосты, не много имеющие общего с причиной, собравшей их всех за этим столом.

У Евгения Львовича не было машины, а потому пить ему было можно. Он предпочел красное сухое вино. Вообще-то непьющий, он был человеком книжным и когда-то вычитал, что к мясу подают красное сухое вино, а впереди было мясо. И он приготовлялся.

Отдав покойной положенные слова и чувства, собравшиеся просто пили без оглядок на ушедшее… ушедшую и без мыслей о будущем. Грех понятие относительное, к тому же понимаемое по-разному – в зависимости от тех воззрений, которых в силу разных исторических причин придерживались твои предки. А разве не грех жить праведно в расчете на будущую награду за безгрешность – вечный там рай или что-либо подобное? Нет, надо просто жить безгрешно – не потому что на что-то надеешься, а потому что просто знаешь, что «нельзя» – и всё… Вот как родители любят своего ребенка, даже плохого – ни на что уже не надеясь… Может, и Бог нас так же любит… Любит и плохих, и… Но счет ведет…

Евгений Львович почувствовал, что запутался. Думая о своем, он совершенно отвлекся от общего шума и пустых застольных разговоров и теперь с досадой осознавал, что его собственные мысли не менее пустопорожни, чем окружающий словесный мусор. Кажется, он все-таки выпил больше, чем позволял себе обычно. Да-да, почти бутылку сухого красного вина, стало быть около семисот грамм… Многовато, надо же!

Закончив подсчет выпитого, Мишкин заметил, что гости понемногу расходятся. Стало быть, можно откланяться и ему. Разумеется, он оставался трезвым и домой уехал во вполне нормальном состоянии. И думал уже только о том, что день прошел и охота спать.

Однако утром…

Нет-нет, утром он был в полном порядке. И, приняв душ, наскоро выпил чашечку кофе и, привычно быстро переставляя непомерно длинные ноги, хирург Мишкин двинулся в место своего истинного существования – в больницу.

Сегодня предстояла большая операция – резекция поджелудочной железы. В головке поджелудочной – рак, вследствие чего у больного желтуха, а стало быть, одновременно придется удалять и часть желудка с двенадцатиперстной кишкой, соединять желчные протоки с кишкой, так что ожидается большое количество сложных сшиваний – желчных путей, желудка, железы с разными участками кишки. Работы много и опасностей на пути ее предостаточно.

Евгений Львович шел быстро и, конечно, не обдумывая по дороге будущий свой оперативный подвиг, ибо все давно известно и размышлять придется по ходу дела – в зависимости от находок, которые заранее не могут быть предвидены. Мишкин очень страшился, когда операция становилась действом, а то и священнодействием, в самом деле превращаясь в подвиг. У настоящего профессионала операция любой тяжести не должна ассоциироваться с героизмом. Нормальная работа, нормальная жизнь чураются подвигов – жизнь и работа тогда полноценны и хороши, когда построены на рутине, а не на эксцессах. Иные хирурги говорят, будто перед большой операцией они ночами думают о предстоящем и будто волнуются при этом безмерно. Может быть, может быть… Может, так и бывает в начале пути, но Евгений Львович уже значительно понаторел в своей родной стихии и время на пустые размышления и переживания не тратил: рутина. Опыт… Простой личный опыт превращает в рутину когда-то бывшие героическими деяния. С другой стороны, опыт – это и шоры; привычка – не надежда, а точная уверенность в тропе, на которую ступил. Даже если дорожка это лишь на сегодняшний день – раньше-то уже ходил по ней. А более, так сказать, глобально, опыт – это когда раньше было хорошо и впредь надо так же, как раньше. А раньше «хорошо» было много, ибо тогда был молод, полон сил, а то, что сейчас… Нынешние недовольства – чаще всего ностальгия по молодости.

Размышляя, Евгений Львович, как всегда, укатился от первоначальной заботы. И опять от мировых проблем вернулся к их первоисточнику – проблемам сегодняшним.

Да, именно: рак так рак, желтуха так желтуха, железа так железа… Он любил операции в этой области тела и всегда с удовольствием без излишних треволнений приступал к привычному, более того, любимому делу. Ни чувства жалости, ни каких-либо дум о судьбе больного не было. И во время операции он, хирург-виртуоз, будет наслаждаться красотой работы – красотой отделения пораженных органов и участков от целого организма, красотой нарушения целостности этого самого организма и предчувствием новой – высшей на этот момент красоты – красоты и радости от восстановления утраченной целостности, но уже без пожарного очага, грозившего недалекой смертью. От восстановления гармонии. Красота тоже должна быть (хотелось бы!) рутиной нашей жизни. А вот если неудача, если невозможно будет удалить этот злополучный рак – вот тогда и родятся стенания, жалость и думы о дальнейшей судьбе больного. Еще перед операцией это был пациент, если хотите, даже клиент, объект действий хирурга; а после – если не сумеешь ему помочь, вот тогда и появляется страдающий человек, которого жалко, которого надо нежить и ласкать, отвлекая от грядущих тягот, боли и неминуемости. Вот тут-то кончается для врача рутина, кончается нормальное, обычное течение жизни (что же касается больного, для него рутинное существование кончилось уже давно – с первыми признаками болезни). Тут уж патронов не жалеть – тут уж нечего бояться сделать из него наркомана. Но вот теперь-то и начнется борьба с разными инстанциями – от медицины до МВД, которые будут сетовать на слишком часто применение наркотиков. К сожалению, и это стало рутиной. «У нас так рьяно следят, как медицина работает с наркотиками, – невесело усмехнулся Мишкин, – будто главный источник наркомании в стране – это мы».