Возвращение в Триест - Федерика Мандзон
Свет в комнате тусклый, на улице ни души. Альма доползает до дивана, к телефону, сжимает телефонную трубку двумя руками и заклинает, чтобы сегодня линия соединилась. У нее дрожат пальцы, приходится набирать несколько раз, пока ей не удается набрать правильный номер, телефон дедушкиного дома.
– Альма, это ты? – Его бархатный голос. Голос человека солидного, откормленного дичью, томившейся часами в вине на медленном огне, человека, который спит на глаженых простынях, который живет в доме, где белье хранится в шкафах, переложенное мешочками с лавандой. Голос ее детства, ставший еще мягче с возрастом.
Альма плачет навзрыд. Она плачет, не в силах произнести ни слова, плачет, как плакала в детстве, от отчаяния и беспомощности, плачет, и все. Плачет, пока от рыданий не перехватывает дыхание, тем временем темнота окружает ее и становится еще страшнее. Ее дед на том конце провода окликает ее ласково, как в детстве:
– Schatzi, schatzi, не плачь, ничего страшного, все можно исправить…
– Хорошей порцией куриного бульона, – смеется она сквозь слезы, подхватывая эту их давнюю излюбленную фразочку. Она плачет и смеется: в квартире, пропахшей вареной цветной капустой. И дед тоже смеется, довольный, что смог отвлечь ее от слез. Он продолжает дальше называть разные блюда с чудотворным эффектом, как иногда говорят с малышами, когда хотят, чтобы они шли в горку. Венский шницель, хорошо прожаренный на сливочном масле, кайзершмаррн[46], посыпанный сахарной пудрой и политый брусничным вареньем, отборная крупная картошка, запеченная в углях в камине, фрикадельки, политые растопленным маслом, брецели, обернутые ветчиной, кусочек торта «Захер» со взбитыми сливками. Теплый голос деда проникает ей под кожу, перенося ее назад в тот мир, который все-таки ей принадлежал и который она забыла, увлеченная историями своего отца. Какой же красивый и уютный, какой прочный был этот мир белок и курток из валяной шерсти. Долю секунды Альма мечтает, чтобы дед заказал машину, которая приедет и заберет ее отсюда, как избалованная маленькая девочка, которая оказалась не приспособлена к школьному походу. Но ей-богу, она уже так давно ко всему приспособилась, с тех пор как они переехали в дом на Карсте со ржавыми качелями и хронической нехваткой мебели.
– Schatzi, ты не хочешь рассказать, почему ты плачешь? – спрашивает дед, когда и смех, и плач немного успокоились и ее дыхание в трубке становится не таким судорожным.
Альма не знает, что ответить.
– Дедушка, я ничего не понимаю тут. Я не понимаю, что говорят люди, не понимаю, на кого могу положиться, не понимаю, что они думают. Я ничего не понимаю в этой войне… – говорит она и чувствует, как ком поднимается к горлу, будто плотину распирает перед новым наплывом слез. – Дедушка, я не понимаю…
– Погоди, погоди, – перебивает он. – Неправда, что ты не понимаешь, ты пишешь прекрасные статьи. Они отличаются от того, что пишут все остальные, они вообще про другое.
Значит, дедушка читает ее репортажи отсюда? Единственный из семьи, это очень неожиданно.
– Но, дедушка, я ничего не знаю! Я не понимаю, почему все это происходит, не понимаю людей, они со мной не разговаривают. Со мной говорят только студенты, но, если дела обстоят так, как говорят они, если действительно во всем виноваты политики, этот партийный черногорец, почему они не протестуют? Как может быть, что миллионы мужчин покорно берут в руки миномет, или ружье, или нож и идут убивать своих друзей, двоюродных братьев, одноклассников… потому что им так велел какой-то политик? Почему они не сопротивляются? Горстка военных им приказывает осадить город, убивать детей, расстреливать соседей, и они их выстраивают вдоль стенки? Дедушка, я… я видела… их ставят к стене и расстреливают, даже женщин, их раздевают, заключают под стражу…
– Schatzi, schatzi, остановись… Послушай меня, – говорит он ей спокойно, голосом, которым объяснял ей новости из Die Zeit, когда ей было семь. – Просто ты влезла в самую сложную для понимания часть. Но не надо беспокоиться. Ты в безопасности, там, где ты, войны нет. Выйди из дома, сходи в библиотеку, почитай, лучше книги, чем газеты, попробуй понять, откуда взялись эти люди…
– Но я должна писать о том, что происходит сейчас!
– Нет, schatzi, ты должна понять людей, понять, кто они, откуда, как оказались внутри этого ада, иначе ты тоже поверишь в истории, созданные кем-то другим, – говорит дед, и Альма думает, уж не имеет ли он в виду ее отца, своего зятя без прошлого, который изобретает Историю. – У нас тут читают массу чепухи, ты даже представить себе не можешь! Возьми паузу, не торопись.
– Но я должна рассказывать, что происходит!
– Помни, что политики, которые заварили эту кашу, делали именно так, они заглянули в прошлое и реконструировали его так, как им было нужно. Тот, кто контролирует прошлое, может контролировать и настоящее.
– Дедушка, но что же случится завтра? И потом?
– О, об этом не стоит тревожиться, – говорит он, и потом его голос на секунду исчезает.
– Дедушка? – Она слышит его тяжелое дыхание.
– Случится то, что случается веками. Мужчины, которые выживут, закроются дома, чтобы их не узнали, женщины останутся без работы, уголовники и чужестранцы сколотят состояние, возрастет уровень домашнего насилия, количество суицидов, разводов, дети так и будут писаться в кровать. А потом они задумаются: как мы можем жить рядом с теми, кто убил моего мужа, брата, сына?
Альма слушает, как ее дед наводит порядок в реальности: его слова, спокойный голос действуют как транквилизатор в эти времена и в этом городе, где все на нервах.
– Дедушка, что я тут делаю? – спрашивает она его, чувствуя, как слезы снова подступают к горлу. Нет никого, кто приложил бы ладонь к ее лбу, принес стакан воды, приготовил бы для нее что-то вкусное.
– Продолжай делать то, что делаешь. Пиши о том, что понимаешь, дай людям историю.
– Папа говорит, что все беды от Истории. Что все одержимы Историей, дедушка, костями поверженного государя, реликвиями… И войны начинают из-за этого.
– Schatzi, не верь в такие вещи. Они ведут войну, потому что годами им не разрешали вспоминать своих покойников, годами велась война с памятью, а если расти без корней, достаточно дуновения ветерка, чтобы качнуть тебя в нужную сторону. Кто угодно может взять твою память, и манипулировать ею, и заставить тебя поверить во что хочет.
– Ты считаешь, что я тоже без корней?
Дед задумывается.
