Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Виктор Владимирович Голявкин

Этой малодушной попытке многозначительно противопоставляется упрямая честность верёвки, которую держит в руках мальчик: “Я выпустил верёвку, и она упала, громко стукнув о пол, как бы продолжая отстаивать свою негнущуюся сущность”.

Но какова всё-таки в рассказе функция эпизода с библиотекаршей?

Если мы теперь перечитаем его, то обязательно увидим, что библиотекарша настойчиво стремится заставить мальчика как раз отречься от себя и навязывает ему выбор, который добровольно он никогда не сделал бы (“Она всегда ухитрялась всучить тебе не ту книгу, которую ты сам хочешь взять, а ту, которую она хочет тебе дать”; “старушенция, покачивая головой, торжествует, и записывает на тебя опостылевшую книгу, и ещё, поджав губы, кивает вслед тебе, мол, сам не понимаешь, какую хорошую книгу ты получил”). Также отметим, что, сообщая о визите библиотекарши во двор героя, Искандер в одном месте ненавязчиво переключает регистр повествования, и реалистический рассказ вдруг начинает звучать как символический и почти мистический текст: “Это было похоже на кошмарный сон, как если бы за мной явилась колдунья из страшной сказки”. Может быть, не будет слишком рискованным предположение, что вполне безобидной, в сущности, “старушенции” в рассказе, тем не менее, досталась “шекспировская” роль ведьмы – представительницы злого рока, который пытается лишить человека индивидуальности, заставив его отречься от себя и от собственного вкуса?

Отменяется ли таким прочтением вина высокомерного в начале рассказа героя, которому даром досталось хорошее знание русского языка, перед плохо говорящим по-русски Жорой? Отменяется ли сам актёрский талант Жоры? Нет. Однако сквозь этот очевидный нравоучительный план после нашего прочтения начинает просвечивать другой, неочевидный и, как кажется, гораздо более важный и интересный для Искандера. Рассказ о наказанном зазнайке одновременно оказывается рассказом о мучительной трудности отстаивания своей самости.

P.S. Тема, затронутая в рассказе “Мученики сцены”, по-видимому, была настолько важна для Искандера, что через пятнадцать лет он вернулся к ней снова. В 1987 году был опубликован рассказ “Чик и Пушкин”[46], большой фрагмент которого представляет собой новую версию “Мучеников”. Теперь в рассказе действовал не “я”, а любимый автобиографический искандеровский герой Чик.

Вероятно, убедившись, что его рассказ “Мученики сцены” почти никто не понимает правильно, в “Чике и Пушкине” Искандер многое проговорил гораздо более откровенно.

Если в “Мучениках сцены” неудачное исполнение героем роли Балды хотя бы отчасти и хотя бы гипотетически объяснялось его актёрской несостоятельностью (“Может быть, чтобы оправдать свою плохую игру, я всё больше и больше недостатков замечал в образе проклятого Балды”), в “Чике и Пушкине” сразу же говорилось о том, что Балда не устраивал Чика именно как малосимпатичный персонаж:

После нескольких репетиций Чик вдруг почувствовал, что роль Балды ему смертельно надоела. Честно говоря, Чику и раньше эта сказка не очень нравилась. Но он об этом подзабыл. А сейчас она и вовсе потускнела в его глазах. И чем больше они репетировали, тем больше Чик понимал, что никак не может ощутить себя Балдой. Какое-то чувство внутри него оказывалось сильнее желания войти в образ[47].

Если в “Мучениках сцены” читатель только догадывался о хитрости Жоры Куркулия, в “Чике и Пушкине” о ней говорилось прямым текстом: “И вдруг Чик понял, что Жора – большой хитрец”[48].

Главное же различие между “Мучениками сцены” и “Чиком и Пушкиным” состоит в том, что “Мученики” завершаются безнадёжно, а в финал соответствующего фрагмента “Чика и Пушкина” Искандер решил внести оптимистическую ноту, изобразив среди зрителей постановки любимую учительницу Чика Александру Ивановну:

Она смеялась, как и все, но при этом смотрела на Чика любящим, любящим, любящим взглядом! Даже издали это ясно было видно. Волна бодрящей благодарности омыла душу Чика. Какая там разница: задние ноги, передние ноги, Балда? Главное, что всем смешно. Александра Ивановна! Вот кто Чика никогда не предаст, и Чик её никогда в жизни не забудет![49]

Любящий взгляд Александры Ивановны помог Чику освободиться от жёсткой и жестокой иерархии ценностей, навязанной мальчику театральным миром[50]. Роль задних ног лошади, на которую он скатился с престижной роли Балды, внезапно перестала быть унизительной – “Какая там разница: задние ноги, передние ноги, Балда?” Александра Ивановна выступает в рассказе как полная противоположность “мученику сцены” Евгению Дмитриевичу. Старый артист, очевидно, сам не добившийся на театральном поприще больших успехов, тем не менее, делает ставку именно на исполнителя главной роли. Сначала это был Чик, а затем – Жора Куркулия. Чика же, собрата по сценическому несчастью, Евгений Дмитриевич предает, в отличие от Александры Ивановны, о которой поэтому и сказано: “Вот кто Чика никогда не предаст”.

Василий Аксёнов

Завтраки сорок третьего года

Да-да, есть такая теория, вернее, гипотеза. Предполагается, что спутники Марса – Фобос и Деймос – несколько тормозятся атмосферой этой планеты. Следовательно, внутри они полые, понимаете? А полые тела, как известно, могут быть созданы только… как?

– Только, только… – залепетала, словно школьница, первая дама.

– Только искусственным путём.

– Боже мой! – воскликнула более сообразительная вторая дама.

– Да, искусственным. Значит, они сделаны какими-то разумными существами.

Я смотрел на человека, который рассказывал столь интересные вещи, и мучительно пытался вспомнить, где я видел его раньше. Он сидел напротив меня в купе, покачивал элегантно вскинутой ногой. Он был в синем, достаточно модном, но не вызывающе модном костюме, в безупречно белой рубашке и галстуке в тон костюму. Всё в нем показывало человека не опустившегося, да и не собирающегося опускаться, к тому же и лет ему было не так уж много – максимум тридцать пять. Некоторая припухлость щёк делала его лицо простым и милым. Всё это не давало мне ни малейшей возможности предполагать, что я его где-то встречал раньше. И только то, что он иногда как-то странно знакомо кривил губы, и временами мелькающие в его речи далёкие и знакомые интонации заставляли приглядываться к нему.

– Последние находки в Сахаре и Месопотамии позволяют думать, что в далёкие времена на Земле побывали пришельцы из космоса.

– Может быть, те самые марсиане? – в один голос ахнули дамы.

– Не исключена такая возможность, – улыбаясь сказал он. – Не исключена возможность, что мы прямые потомки марсиан, – веско закончил он и, оставив дам в смятённом состоянии, взялся