Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Виктор Владимирович Голявкин
Высмеивание автором таких качеств, как самоуверенность, амбиция, самомнение, честолюбие, тщеславие, наивность[44].
Однако все эти и им подобные интерпретации целиком опираются на фабулу “Мучеников сцены” и абсолютно игнорируют важный сюжетный поворот рассказа, фабульно, действительно, совсем не заметный (так как прямо не связан с основными событиями, описанными в тексте – постановкой спектакля по сказке Пушкина):
…однажды <…> я увидел входящую в наш двор и спрашивающую у соседей, где я проживаю, старушенцию из нашей городской библиотеки. Я потерял книгу, взятую в библиотеке, и она меня дважды уведомляла письмами, написанными куриным коготком на каталожном бланке с дырочкой. В этих письмах со свойственным ей ехидством (или мне тогда так казалось?) она уведомляла, что за мной числится такая-то книга, взятая такого-то числа и так далее. Письма эти были сами по себе неприятны, особенно из-за куриного коготка и дырочки в каталожной карточке, которая воспринималась как печать. Я готов был отдать любую книгу из своих за эту потерянную, но необходимость при этом общаться с ней, и рассказывать о потере, и знать, что она ни одному моему слову не поверит, сковывала мою волю.
И вдруг она появляется в нашем дворе и спрашивает, где я живу. Это было похоже на кошмарный сон, как если бы за мной явилась колдунья из страшной сказки.
Эту старушенцию мы все не любили. Она всегда ухитрялась всучить тебе не ту книгу, которую ты сам хочешь взять, а ту, которую она хочет тебе дать. Она всегда ядовито высмеивала мои робкие попытки отстаивать собственный вкус. Бывало, чтобы она отстала со своей книгой, скажешь, что ты её читал, а она заглянет тебе в глаза и спросит:
– А про что там говорится?
И ты что-то бубнишь, а очередь ждёт, а старушенция, покачивая головой, торжествует, и записывает на тебя опостылевшую книгу, и еще, поджав губы, кивает вслед тебе, мол, сам не понимаешь, какую хорошую книгу ты получил.
Зачем в рассказе нужен развёрнутый вставной эпизод с участием библиотекарши?
Далее мы попробуем показать, что ответ на этот вопрос позволяет высветить главную тему произведения Искандера. Пока же сформулируем ещё один вопрос: почему рассказ называется не “Мученик сцены”, а “Мученики сцены”? Для чего понадобилось множественное число?
В отличие от ответа на вопрос про библиотекаршу, на эту загадку Искандер в рассказе ответил прямо, хотя и неброско. “Мучеником сцены” предстаёт здесь не только главный герой, но и пожилой артист Евгений Дмитриевич, постановщик спектакля по сказке Пушкина:
Выражение лица у него было брюзгливое <…> позже я понял, что выражение брюзгливости или брезгливости может быть следствием долгого исполнения ролей, внушающих исполнителю хроническое отвращение[45].
То есть Евгений Дмитриевич оказывается двойником главного героя, которому внушает отвращение доставшаяся ему роль в сказке Пушкина:
…я все больше и больше недостатков замечал в образе проклятого Балды. Например, меня раздражал грубый обман, когда он, вместо того чтобы тащить кобылу, сел на неё и поехал. Казалось, каждый дурак, тем более бес, хотя он и бесёнок, мог догадаться об этом. А то, что бесёнку пришлось подлезать под кобылу, казалось мне подлым и жестоким. Да и вообще мирные черти, вынужденные платить людям ничем не заслуженный оброк, почему-то были мне приятней и самоуверенного Балды, и жадного Попа.
Противостояние с Жорой Куркулия, увиденное под интересующим нас сейчас углом, превращается не столько в победу талантливого мальчика над бездарным, сколько в торжество лукавого и нашедшего свою роль в спектакле и в жизни мальчика над простодушным и растерянным перед сложностью существования. Характерно, что Жора, получив роль Балды, тайно и лукаво упивается своей победой над героем рассказа:
Жора Куркулия стал поспешно одеваться, время от времени удивлённо поглядывая на меня, мол, как ты можешь обижаться, если сам же своим поведением довёл до этого Евгения Дмитриевича. Каким-то образом его взгляды, направленные на меня, одновременно с этим означали и нечто совершенно противоположное: неужели ты и сейчас не обижаешься?!
Ещё более характерно, что в финале рассказа Жора Куркулия пробует в буквальном смысле этого слова подавить своим успехом уже не только героя, но и его напарника по роли лошади (вот она – перекличка с коротким рассказом Виктора Голявкина “Премия”, на которую нам указал Михаил Безродный):
Когда мы ушли за кулисы, зрители продолжали бить в ладоши, и мы снова вышли на сцену, и Жора Куркулия снова попытался сесть на нас верхом, но тут мы уже не дались.
Отметим, что “мучеником сцены” в этом эпизоде предстает не только повинный в высокомерии по отношению к Жоре главный герой рассказа, но и ни в чём неповинный исполнитель передних ног лошади. Здесь самое время обратить внимание на фамилию Жоры, провоцирующую читателя вспомнить негативно окрашенное определение хитрого кулака-крестьянина – куркуль.
Несколькими абзацами выше Искандер как бы между делом сообщает ещё одну подробность, мотивирующую поведение главного героя, и эта подробность прибавляет герою множество очков в глазах внимательного читателя. О своих внутренних мучениях по поводу предстоящего выяснения отношений с тётушкой мальчик рассказывает так:
Признаться, что я с роли Балды перешёл на роль задних ног лошади, было невыносимо. Интересно, что мне и в голову не приходило попытаться выдать себя за играющего Балду. Тут было какое-то смутное чувство, подсказывавшее, что лучше уж я – униженный, чем я – отрёкшийся от себя.
Итак, рассказ о поделом наказанном судьбой зазнайке может быть прочитан и как история о мальчике, для которого главное – не отречься от себя и который органически не может и не хочет играть роль воспеваемого плута.
Отметим, что именно как неудавшаяся попытка героя рассказа не быть собой, отречься от себя, описано его переодевание в костюм “проклятого Балды”:
Когда мы вошли в комнату для репетиций, Евгения Дмитриевича там не было, и я, надеясь, что все обойдётся, стал быстро переодеваться. У меня было такое чувство, словно если я успею надеть лапти, косоворотку и рыжий парик с бородой, то сам я как бы отчасти исчезну, превратившись в Балду. И я в самом деле успел переодеться и даже
