Развилки - Владимир Александрович Дараган
Я взял ружье и пошел один. Волков на улице не было. Идти было легко, снег прекратился, а дорожку мы протоптали хорошую. Окна в доме умершего старика были темными, следов там было навалом, но это наши следы — тут все понятно. Я подошел к двери — заперта на замок. Это я предыдущей ночью сам запирал, ключ старику отдал. Иду дальше, у поворота что-то темное на дороге. Подошел — убитый волк. Старик его с одного выстрела положил. Пуля в голову попала, снег в крови, волк еще теплый был. Не прост старик, ох, не прост. Ночью с первого раза попасть в голову… Окна в его доме светились, но я заходить не стал — назад пошел. У дома умершего старика оглянулся, что-то мне не по себе стало. Точно, так я и думал — в лесу огоньки мелькнули. Секунды три мелькали и потухли. Я ружье с плеча снял, в руках держу, а ствол вверх-вниз ходит. Ну, думаю, если что, я даже в корову не попаду. Пятиться начал, сам на лес смотрю, но там все спокойно. Стволы черные, на ветвях снег луной освещается. Тишина абсолютная, сердце колотится, дышать трудно. Дальше я как-то боком пошел, чтобы и назад и вперед смотреть. До дома дошел, дух перевел. Дымом пахнет, окна светятся, мне сразу спокойнее стало. Вхожу в дом, Костомоев за столом курит, на меня смотрит, спрашивает:
— Дед стрелял?
Я ему рассказал про волка. Про огоньки не стал, какое ему до этого дело? Костомоев послушал, зевнул и улегся спать.
А на следующее утро он уехал. На прощание сказал, что понимает меня. И что сам бы тоже, но дела, дела…
Глава 21. Один
Легко писать книгу, когда есть заметки в блокноте: текст летит, только успевай копировать и запятые расставлять. Потом прочитаешь и хочется все стереть, чтобы начать заново. На страницах не мысли, а мыслишки разбросаны. Истины, которые еще в школе узнаешь, правила, которые в зубах навязли и которым никогда не следуешь. И главное — ничего интересного. Примеры из жизни такие, что у меня самого скулы от зевоты сводит. Потом вспомнишь, что Чехов все свои рассказы ругал, легче становится — хоть чем-то похож на классика (ха-ха). Успокоишься, все равно ведь в стол пишешь, такое никто публиковать не возьмется. От поучений и философского занудства книжные магазины и интернет скоро лопнут.
Дни похожи один на другой, как иголки на елке. Пишу, топлю печку, жарю картошку, варю щи и супы. Виски, оставленные Костомоевым, стоят нетронутыми. Никакой радости одному пить. По вечерам сижу дома. Волк не приходил — видно старик именно его убил. Докопал траншею до озера, появилась тропа для прогулок. Старика не видно, хотя мимо его дома ходил постоянно. На озере пустынно — ни рыбаков, ни снегоходов. Странно это. Лед уже крепкий, я пытался его разбить — какое-там. Машину выдержит. Дни праздничные, каникулы, по радио больше тонким льдом не пугают, но на озере никого.
Здесь я иду по дороге без развилок. Не надо принимать никаких решений. Все просто и понятно: принести дрова, растопить печь, готовить еду на завтрак, обед и ужин, убрать в комнате, помыть посуду, почистить дорожки от снега. В Москве надо постоянно что-то решать: ехать на машине или на метро, спешить к подходящему автобусу или спокойно ждать следующего, брать зонтик или ну его нафиг, пойти обедать в кафе или перекусить в буфете… Эти развилки незначительные, но их много, от этого устаешь.
В Рождество хотел зайти к старикам, поздравить. Подошел к крыльцу, смотрю — занавеска колыхнулась, и ее сразу плотно задернули. «Ладно, — думаю, — не хотят меня видеть». Продукты у меня есть, с Нового года много осталось. Спасибо Наташке. Я прикинул, до середины апреля хватит. Если что — можно по озеру до города дойти. Я прошелся по льду, снега там немного, в валенках идти можно.
Как-то в солнечный день на берегу озера появился сигнал. Написал Варе и Никите, что я жив, здоров, кушаю хорошо. Варя ответила сразу, написала ласковое, Наташа ее хорошо успокоила. Никита сообщил, что тоже хорошо кушает и что Наташка с Панкратом приходили к нему в гости, меня вспоминали. И еще Колян, его сосед, узнал, что я в деревне, и захотел ко мне приехать, рыбу на озере половить. Вот только денег у него маловато, да и жена не отпускает. Только я собрался его жену похвалить, как сигнал исчез. Так жена Коляна осталась без моих комплиментов. Мне тут только Коляна не хватало!
Полюбил тишину. Зимой неправдоподобно тихо. Есть радио, я как-то включил и в ужасе выключил. Такое инородное ворвалось в комнату. Мысли рождаются в тишине. Обратное не всегда верно: в тишине мысли могут не рождаться.
Привыкаешь ко всему и боишься перемен. Ники Дзюмпэй из романа Кобо Абэ «Женщина в песках» привык к своей яме и решил там остаться, когда научился добывать воду из сырого песка. Остаются в армии сверхсрочники, когда им предлагают зарплату и больше свободы. Есть заключенные, которые боятся выйти на волю. Мы опасаемся уехать из родного города, где все так привычно и знакомо. То же самое со мной. Я тут привык, рад, что остался.
Часто просто сижу, тупо смотрю на огонь в печке. Нравится мне это. Со стороны может показаться, что я погружен в философские раздумья. Это не так, голова пустая. Просто завораживает пляска языков пламени. Так же у меня на берегу моря. Могу час смотреть на волны, а в голове пустота. На яхте было похоже. Вечером сижу, смотрю, как щука гоняет всякую мелюзгу, оставляя круги на воде, и ни о чем не думаю. Ни о щуке, ни о мелюзге. Просто тупо смотрю на воду и мне хорошо.
Никакие гениальные мысли в голову не приходят, зато нахлынули воспоминания. Появилось даже желание написать книгу о своей жизни. Желание неправильное — это никому не интересно, разве что внукам, если они у меня будут. Перед глазами часто появляется та ноябрьскую ночь, когда я решил уехать из Москвы. Страшная была ночь. Проснулся я тогда от боли. Сердце прихватило так, что не вздохнуть, не пошевелиться. Стало трудно дышать, казалось, что сердце остановилось, горло сжал спазм, стало страшно, перед глазами темнота, потом в груди как-то гулко бухнуло, что-то горячее разлилось по телу. Я вздохнул, но не до конца, как хотелось. Вздохнул еще, еще… стало легче, страх начал проходить. И так я отчетливо ощутил скоротечность жизни, ее бессмысленность, что даже глотать не мог. Все застыло от какого-то животного ужаса. Смотрю в окно на желтое от фонарей небо, слушаю тишину, надеюсь, что какой-нибудь звук раздастся, путь хоть сосед в туалете воду спустит. Но нет, ни звука. Только в ушах звенит, да сердце стучит. Полежал я так с час, о чем только не передумал. Вот уйду в лучший мир, а что после меня останется? Детей нет, посты мои в соцсетях через месяц забудут. Наследство… Да, Варе кое-что перепадет, но сделает ли это ее счастливее? Она не бедствует, долгов нет, зарплаты ей хватает. Так что, если выкарабкаюсь, то завтра пойду на работу, чтобы очередной раз порадовать Панкрата и руководство банка? Не будет меня — найдут другого, еще лучшего балабола, который может уговорить бедолаг клиентов. Нет, думаю, надо что-то менять. А что? Написать книгу, философскую такую, умную, нагадить в вечность, как кто-то говорил. Ничего другого не придумал. Своих мыслей, правда, как воробей чихнул, но обзор могу написать хороший.
Долго я так лежал. А потом вдруг понял: если я останусь в Москве, то утром позавтракаю, пойду в банк, и ничего в моей жизни не изменится. Нахлынут мелкие заботы и дела, вспомню, что надо купить продукты, помыть окна (все лето собирался), скопировать некоторые файлы на внешний диск, что-то написать в соцсетях, навестить Варю… Такие мелочи позволяют уйти от грустных мыслей, являются
