Выбор воды - Гала Узрютова
От скорости и слякоти машина покрылась грязью. Я подъехала к речке, взяла тряпку с заднего сиденья и пошла к воде.
Белые кроссовки быстро потемнели. Полное ведро воды. Я тёрла старую машину, пытаясь сделать её молодой. Очистить от всего, что попадалось ей на пути. Сделать невидимой.
Своими руками ощутить то, что у речки находил отец. И то, что мы давно потеряли.
Понадобилось несколько вёдер, чтобы отмыть все эти километры. Открыв багажник, чтобы убрать ведро, я наткнулась на чехол с той самой удочкой отца, которую подарил ему дед. Удочка упала на бок, вывалилась из чехла и замерла на траве. Отремонтированная ручка держалась крепко, как новая. Представляю, как упрямо отец занимался ей, чтобы она ещё долго мне служила.
Я положила удочку на заднее сиденье и села за руль. Ехать на чистой машине без камуфляжа, который делал меня незаметной в этих полях, – всё равно что голой.
Солнце ложится на равнину, и та отражается в красном цвете моего «Ситроена», стоящего на светофоре у указателя: «Железнодорожный вокзал 20 км».
Озеро Бохинь
Словения, сентябрь 2018
Всего ничего, а озеро Бохинь уже кажется мне морем.
Кира, ты в порядке?
Вижу, читаешь мои сообщения.
Ночевал в палатке, иду дальше.
С утра проснулся от шума пловцов.
Какой-то кубок по плаванию.
Вечером уезжаю.
Увидимся сегодня?
Где сейчас Эверетт, если его разбудили пловцы, которых отсюда не видно? Значит, он или обогнал меня, или ещё далеко позади.
До сих пор чувствую, как пахнет тот хорзбургер, и вспоминаю коня Версаля, на котором каталась лет в двенадцать. Странная кличка – Версаль. Но никакое другое имя ему не подходило. До того, как попасть в нашу деревню, он служил при старой музейной усадьбе, возил туристов. Ландшафт сменился, но выправка осталась. Мне запрещали на нём кататься без присмотра взрослых, но однажды я забралась на коня, и он пошёл в сторону леса. Непривычно ощущать под задницей гигантское животное. В этот момент мы становились одним неизвестным зверем. В лесу нам не страшно, и мы никуда не торопимся. Я доверяю Версалю, а он – мне.
Я уже не могла понять, где нахожусь, – здесь, на озере Бохинь, или так и стою на неботычнике, жую Версаля, и он вываливается изо рта кусками. Сначала глаза, потом ноги, потом – всё остальное. Сколько бы я ни выплёвывала Версаля в воду, он не кончается.
Неужели и озеро не поможет? Тот парень в Штутгарте не знает, о чём говорит. Разве можно отказаться от мяса, просто совершив ритуал? Просто обойдя вокруг озера? Он идиот. А тот Нико? Сказал, что озеро Бохинь – особенное. Но ничего особенного в нём нет.
Это так и будет меня преследовать. Можно сколько угодно ходить вокруг озера, это ничего не изменит. Как сидела в утробе десять месяцев, так и буду лежать на этих старинных натюрмортах вместе с разодранной дичью, засовывая в рот один кусок мяса за другим. Околоплодные воды укачивают, избавляют от бдительности. Тёплый сон, превращающий холмы в равнины. Движение перестаёт быть обязательным.
Чтобы отвлечь внимание от дороги, достаточно запустить воздушного змея. Разноцветное создание взлетает на плаценте над выцветшими головами подсолнухов. При взлёте небо кажется ему голубым, но, приблизившись, он видит, что оно прозрачно. Хоть бы одно синее мгновение, которое помогло бы найтись. Но на прозрачной карте нет севера и юга – только неоглядность. После почти десяти месяцев в утробе я родилась белой, а не красной.
Нажраться мяса, чтобы ни о чём не думать. Красного мяса. Съесть огромный жареный кусок говядины, а потом ещё котлету и бургер. Горячие, пахнущие мясом. Чтобы мяса был полный стол, и оно не кончалось. Чтобы тёплый жир тёк по подбородку. Чтобы я смогла быстро уснуть.
Горы, скопившиеся вокруг воды, ждали своей очереди, чтобы раздавить меня. Они надвигаются, и вода поднимается.
Я возвращаюсь в Уканц. На веранде пусто, Йоже ставит на стол шнапс и закуску, которых я не просила.
– По-моему, тебе надо поспать.
– По-моему, тебе надо поговорить уже со своим отцом.
– А тебе – не совать свой бухой нос в чужие дела.
– Иногда мы принимаем людей не за тех, кто они есть.
– Хуже, если мы не видим в человеке того, кто в нём есть.
– Или если мы одеваем их в свою одежду, хотя она им мала.
– Или велика.
– Одежда идеально сидит только на манекенах. На человеке она или морщится, или полнит его. Или впивается в задницу.
– Похоже, ты в детских отделах одевалась.
– Похоже, шнапс сейчас кончится.
Йоже несёт ещё шнапс и садится рядом.
– Йоже, а что бы ты сделал, если бы знал, что ты и так в дерьме, а скоро будешь в ещё большем дерьме?
– Подумал бы, что я сам дерьмо.
– Но ведь и с хорошими людьми случается дерьмо.
– Не видел такого. Если бы мой отец был хорошим человеком, с нашей семьёй такого дерьма бы не случилось.
– А это не дерьмо, что твой отец живёт в сарае, а ты сдаёшь его дом?
– Ты не знаешь, о чём говоришь.
– Мне нужно в Любляну. Отвези меня к мосту на лодке, к автобусу.
– Лодка на ремонте.
Забрав шнапс, Йоже уходит.
– Куда ты? Пожарь мне стейк!
За соседним столом появляются посетители, которым Йоже несёт чевапи. Они выходят с веранды, фотографируются, я ем мясо с их стола. Оно тёплое, оно чьё-то. Его мало.
Пока Йоже не видит, иду на кухню ресторана в поисках ещё чего-то тёплого. У плиты – открытая коробка яиц. Больших и белых. В курином дерьме.
Беру ковш, кладу в него семь яиц, наливаю воду и ставлю на плиту. Посолить. Из банки соль не сыплется. Слиплась. Тряси сильнее. Надо трясти сильнее. Встряхиваю банку снова и снова. Граммов двести слежавшейся соли бухаются в ковш с яйцами. Белые горы останавливают кипение. Добавить ещё воды. Горы превращаются в холмы и успокаиваются в бурлящую равнину на дне ковша.
Когда вода опять закипает, шесть яиц выстраиваются вокруг седьмого в центре. Всё пенится. Центральное яйцо крутится вокруг себя, а остальные качаются на месте. Три яйца треснули.
Бью о стол. Кусаю – будто чужого ребёнка. Не родив своего, жую чужого. Так много белка, совсем без костей. Вкус – новый, не тот, что был в лесу, когда мы на школьных каникулах, устав от
