От кочевья к оседлости - Лодонгийн Тудэв
Однако об этом условии Ванчиг напрочь позабыл, когда прошлым вечером заявился в стойбище Чултэма. На радушное приветствие хозяина он ответил грубой бранью:
— Видать, по вкусу вам пришлось молочко от моих коз? Ишь какое брюшко себе нагуляли, Чултэм-гуай!
— Да ты никак спятил? — удивился Чултэм-гуай, поджарый крепкий старик с острым взглядом. — Нужно мне твое молоко! Я всю продукцию сдаю объединению. И где, ты разглядел у меня живот? Сроду толстым не был, у нас в роду все сухощавые.
— Э-э, — угрожающе протянул Ванчиг, — я не такой простофиля, как вам кажется. Завтра я сам подою своих коз.
— Не положено! — вскипел вдруг Чултэм. — За всю скотину отвечаю я. И козы теперь вовсе не твои, а общественные. Возвращался бы ты, мил-человек, в свою бригаду, не мешал работать.
— Ну, мы еще поглядим, чья возьмет, — зловеще ответил Ванчиг, располагаясь на ночлег в почетной части юрты, всем своим видом показывая, что не намерен дожидаться приглашения хозяина.
И все прочие араты, что заявились в хотон старого Чултэма, предъявляли те же претензии: наверняка животновод присваивает молоко от сданных в общественное стадо животных.
Подъехав к юрте Чултэма, Сурэн и бригадир стали свидетелями забавной сценки: на краю хотона, обхватив за шею старого безрогого барана с облезлой шкурой, его бывший владелец заливался горючими слезами. Новенький шелковый хадак, которым хозяин обмотал шею животного, то и дело соскальзывал, и плачущий поправлял его дрожащими руками, что-то приговаривая сквозь слезы, ласково и грустно.
— Эй, что случилось? — крикнул Сурэн, привстав в стременах.
Человек узнал секретаря, утер слезы, высморкался и, продолжая изредка всхлипывать, пояснил, что старик Чултэм задумал выхолостить его любимца.
— Да это ж беззаконие, товарищ секретарь! Разве можно так безответственно обращаться с собственностью объединения? Он, что ли, вырастил этого барана? Так чего распоряжается? Накажите Чултэма за самоуправство, чтоб другим неповадно было чужих баранчиков губить.
Сурэн ответить не успел — спотыкаясь и загребая песок, к ним бежал старый Чултэм. Забыв поздороваться, старик выкрикнул дрожащим от обиды голосом:
— Твой баран, будь он трижды неладен, старше меня, от него маткам один вред, бесплодными они остаются от такого производителя!
— Мой баран еще в полной силе! Погляди, сколько у него потомства. — Арат показал на несколько годовалых баранов с проплешинами на лбу.
— Эх, Загд, Загд! Совести у тебя нет! — сокрушенно воскликнул Чултэм. — Из-за твоего красавца в прошлом году в нашей отаре половина маток остались яловыми. Случайно несколько ягнят на свет появилось, и то слабенькие. Какое может быть потомство от старого производителя! — И, окончательно войдя в раж, сердито прибавил: — И у старых родителей дети рождаются заморышами. Не иначе, как твои родители были в преклонных годах, когда тебя на свет произвели, этакого бестолкового.
— Что, что? — от возмущенья Загд едва не поперхнулся, слезы мгновенно высохли, руки сжались в крепкие кулаки.
Бригадир сделал знак Сурэну — пора вмешаться.
— Послушайте, Загд-гуай, сдается мне, Чултэм прав. Нам надо улучшать породу животных. Осенью мы для этой отары приобретем нового барана-производителя. Кроме того, скоро создадим передвижной зоопункт, будет проводиться искусственное осеменение животных.
— Фу, гадость какую выдумали! — фыркнула за спиной Сурэна какая-то старуха. — Что это еще за искусственное осеменение?
Сурэн оглянулся — он и не заметил, как его плотным кольцом окружили люди. Он услышал, как другая старушка сердито одернула первую:
— Не понимаешь, так не встревай!
— Выходит, вы, товарищ секретарь, одобряете Чултэма? — растерянно спросил Загд.
— Одобряю! — коротко ответил Сурэн, намереваясь наконец спешиться. Он успел заметить, как исказилось от боли лицо Загда, словно не над бараном, а над ним самим должна была быть произведена та самая операция.
— Эх! — воскликнул он, воздевая руки к небу. — Видать, бесславно оборвется корень жизни славного барана.
Ни Сурэн, ни бригадир больше не слушали его. Обходя пастбище в сопровождении хозяина, они сочувственно внимали его жалобам.
— Пожалейте, меня, старика. Совсем со света сживают, покоя никакого нет. А сколько проклятий обрушилось на мою седую голову! И как она еще на плечах держится! Судите сами: что ни день, то незваные гости, и у каждого своя претензии. Почему овечки отощали, почему у барашка копытце сбито? А уж когда на днях беда случилась — матка нечаянно придавила новорожденного, мне судом не в шутку пригрозили. А у меня, между прочим, рабочих рук позарез не хватает. Чем старика честить, лучше помогли бы. Ан нет! Только надзирать горазды. Тут еще один радетель свалился на мою голову. Овечек, дескать, его родимых, чищу плохо, недоглядел, в глине они где-то вымазались. А главное, им нужно давать побольше дикого чеснока, они к этому привыкли. Ну где, спрашивается, я возьму этакую прорву чеснока, чтобы на всех хватило? Соответственно отвечаю, а тот: «Значит, надумал молоко и мясо присваивать, то-то опасаешься, что чесноком будет пахнуть». Мало того, он решил весь молодняк, который мы приняли от его овец, проклеймить. Не могу же я с ним драться, он мужик дюжий. Да вот и он сам, полюбуйтесь.
Они остановились подле плотного мужчины, ловко орудовавшего раскаленным клеймом на длинной ручке. Его раскрасневшееся от жара и усердия лицо с выдающимися вперед зубами узнали сразу. Это был Цамба.
— Здравствуйте, Цамба-гуай, — приветствовал его Сурэн. — Чем это вы занимаетесь?
— А, это вы, товарищ секретарь! — В голосе Цамбы звучит явная растерянность, — Видите ли, решил поставить клеймо молоденьким барашкам.
— Зачем вам эта морока?
— Эх, товарищ секретарь, как же иначе я свою скотину от чужой отличу, особенно когда вырастет?
— Животные еще малы, чтобы клеймить, подождали бы, покуда окрепнут, — вставил бригадир.
— Дождешься, пожалуй, что их в котел отправят, — осмелев, возразил Цамба. Вид у него был устрашающий. В руках клеймо с налипшими на него клочками шерсти, руки и лицо в брызгах крови. Но Сурэну вдруг стало жаль Цамбу — нелегко человеку отречься от старых привычек. Он сказал как можно мягче:
— Цамба-гуай, бросьте вы это дело. Не мучайте ягнят, никуда они не денутся и без клейма, неужто в бригаде за ними не присмотрят как следует?
В этот момент Цамба ловко ухватил очередного ягненка и пробил ему клеймом черное бархатистое ушко. Ягненок жалобно заблеял, а Цамба недоуменно уставился на Сурэна.
— Как это никуда не денутся? Чай, не впервой сюда наезжаю. На днях собственными ушами слышал, как жена Балдана, чабана из этого хотона, пожаловалась супруге другого чабана, что, мол, одна
