Устойчивое развитие - Мршавко Штапич
Русские умеют работать, производить, добиваться своего и выжимать все возможное в предложенных обстоятельствах. И бумажная отрасль – прекрасный тому пример. В СССР, а потом и в России была такая туалетная бумага – «53 метра», производили ее на итальянской линии, которая отрезала и мотала ровно такую длину, потому бумагу, не заморачиваясь, так и назвали. Линия эта работала тридцать лет. Как-то раз на завод, где она стояла, приехали итальянцы, и у них глаза на лоб полезли: оказалось, что во всем мире только в России осталась рабочая линия такого типа. Только у русских оборудование не вышло из строя. Производители попросили продать им линию для музея, но предприятие отказало: наши умельцы за эти годы доработали ее, отладили и разогнали до скорости в три раза больше проектной, так что она ехала с мощностью, почти не уступающей современным образцам. Итальянские инженеры только руками разводили – они столкнулись с русским промышленным чудом, со смекалкой Левши.
И вот рядом со мной на планерках по понедельникам сидят они, такие же левши, светлые головы, начальники цехов, голубая кровь производства – инженеры автоматизации и систем управления, внимательные технологи, ловкие закупщики сырья, достающие макулатуру порой из воздуха, складские работники, которые на моей памяти ни разу не напортачили, сидят они, прекрасные и трудолюбивые русские люди, у которых везде порядок и план, отпуск по расписанию, трудовые книжки, рыбалка и охота, секции у детей и день рождения тещи, саженцы яблонь на дачу и походы по грибы, любимая собака, пятничное пиво. Они счастливые, у них есть расписание, строгое руководство, показатели, тиски, которые и делают человека человеком.
И между ними отчего-то я, со своим непаханым полем, с выбором действий, трат, на вечном перепутье, и каждая моя задача – это цирк шапито, хаос, кабаре, панк-рок, пожар, и дышу я чаще не бумажной пылью, а дорожной, но они все равно считают меня своим, пусть и этаким свободным радикалом, но своим, а мне отрадно иметь отношение к переработке, к промышленности, пусть и не космические корабли делаем, а простую туалетную бумагу, но это же продукт, это создание чего-то из ничего, это невероятно, и шумит, разговаривает за стеной, в цехе, бумагоделательная машина, сердце завода, и я порой любуюсь ею и захожу в комнатку с мониторами и лампочками и смотрю на табло, на котором значится скорость: 2000, две тыщи метров в минуту. Чтобы слиться с заводом и его людьми хотя бы отчасти, я вытребовал себе спецовку, я ею горжусь и в цех вхожу только в ней, а они, работяги и управленцы, сначала посмеивались, а потом поняли, что я это всерьез, и перестали, и руку стали жать крепче.
Планерка закончилась, и Вилесов попросил меня зайти на разговор.
– Слушай, у нас на заводе завелся пидор, – безотлагательным тоном сообщил он.
– Игорь Дмитрич, зачем мне эта информация?
– Михал Валерич, ты че, не понимаешь с первого раза? У нас на заводе есть пидор – а это значит, что и до убийства недалеко.
– Я тоже все эти вещи не поощряю, но убивать-то нахрена? Говорят, хороший мозгоправ может помочь.
– Тебе все шуточки?
История меж тем была серьезной. Один из рабочих нашел в макулатуре подборку каких-то журналов вроде «Плейбоя», только с мужиками, которые сношают других мужиков. Влечение и похоть, а может, и жадность заставили его забрать с дюжину выпусков с собой. Он упрятал их в личный шкафчик, чтобы потом, по одному, незаметно пронести через проходную. Рабочие так поступали – тащили эротические журналы (и это в век интернета, когда каждый второй сайт – это порно), и начальство смотрело на это сквозь пальцы, ведь макулатура стоила около пяти рублей за килограмм, то есть журнал обходился в рубль, и потери предприятия от такого воровства выходили невеликие. Работягу-гомосека уличили: один товарищ увидел обложку журнала в прозор шкафчика, рассказал второму, последовали взлом и разговор, и работяга-гомосек вместо того, чтобы сказать: «Пацаны, да я это в шутку взял, Семёныча приколоть», принялся оправдываться, краснеть, сопеть и с головой себя выдал. Слух промчался по заводу со скоростью звука, и все смены дружно, через руководителей объявили, что если гомосека к ним занесет, то хана ему, грешному, на него уронят цельнолитой полуторатонный вал тиснения или закинут его тушку нетрадиционной ориентации в гидроразбиватель. Вилесов оказался между молотом и наковальней: уволить человека просто так ему было нельзя, если за кражу журналов – мелко, за такое хоть половину макулатурного участка можно уволить, но и ожидать визитов прокуратуры и полиции после убийства на завод не хотелось. Посему Вилесов принял, как ему казалось, вернейшее решение – эвакуировать бедолагу куда-нибудь подальше, дать выходное пособие и уволить по соглашению сторон. Заняться эвакуацией должен был я, потому что к какому цеху может относиться подобная задача, как не к пяру? Я думал было отказаться, но, представив заголовки в криминальной хронике: «На заводе Н-ской компании в Кряжеве убили гомосека», решил, что проще его и правда куда-нибудь отправить.
Бедолагу звали Фёдором. Через Вилесова я позвонил ему и договорился о встрече у меня дома.
И вот пидор Фёдор явился. С виду – обычный рабочий. Крепкие руки, красный дачный загар, слегка шаркающая походка. Только стрижка и борода разве что чуть аккуратнее, чем у прочих.
Мы с Фёдором обсудили, куда его эвакуировать. Фёдор был уверен, что надо в Грузию: «Там сейчас все нормально». Уточнять, что же именно там «нормально» с точки зрения гомиков, я не стал. Наверняка, у пидора Фёдора были основания так полагать. Вилесов по телефону спросил, сколько стоит билет, и мы утвердили план бегства. Все было обговорено, данные загранпаспорта пидор Фёдор мне предоставил, и, в общем-то, говорить нам с ним было больше не о чем, но…
– У меня есть парень, – внезапно сообщил он.
– И?..
– Он на заводе работает. Когда все узнают, его изобьют или того хуже.
– А почему они узнают?
– Ну, он же начнет себе искать кого… когда я уеду. Уговорите его со мной поехать?
– Так сам и уговори?
– Он со мной отказывается на контакт выходить, боится, даже переписки потер, – жалостливо оправдывался пидор Фёдор.
– Может, он тебя не любит?
– Любит. Но боится. Такое бывает.
Пидор Фёдор глянул на меня так, будто ждал сочувствия, но это он напрасно; два больных человека заслуживают моего сочувствия, только если хотят излечиться, а если не хотят –
