Повесть о днях моей жизни - Иван Егорович Вольнов
Жеребенок пятился от Клима и предостерегающе стучал точеной ножкой.
А Шавров, склонив на грудь голову, сидел в тарантасе неподвижно, временами лишь устало поднимая руку и прикладывая ее, словно силясь что-то вспомнить, к бледному потному лбу. Это что-то, очевидно, было очень важное, нужное, спешное, потому что лицо его мучительно кривилось, глаза еще глубже уходили под щетинистые брови, широкая спина сутулилась, а плечи низко, безнадежно опускались...
И не в состоянии вспомнить, он, как спросонок, поднимал тупые, бессмысленные глаза на баб, и тогда руки его плетью падали в колени.
-- Что ты рот распялил, матери твоей калач с изюмом? -- раздался пьяный окрик. -- Покатай меня по улице!
Я вздрогнул. В белой до пят женской рубахе, в холщовом саване на голове, махая отмороженными култышками, ко мне нетвердою походкой шел пастух Игнашка Смерд.
-- Покатай, пожалуйста, я тебе дам на подсолнухи!..
Стиснув зубы, я изо всей силы ударил его толстым кнутовищем по лицу и, рванув поводья, с глазами, полными слез, ускакал к себе.
Весь двор был застлан веретьями, на которых еще валялись неубранные четвертные бутыли из-под вина, стрелки зеленого лука, серые пятна рассыпанной соли, обглоданные селедочные головы -- остаток пиршества.
По ним бегали собаки, вырывая друг у друга кости, важно разгуливал индюк и космоногая наседка с цыплятами, а на крыльце, склонив на руки голову, плакала Гавриловна, жена Шаврова.
Бросив лошадям травы, я побежал в избушку, чтобы разузнать у Пети, что это такое, но, вспомнив, что товарищ в поле, растерянно остановился у порога.
Вдруг с улицы, очевидно по данному сигналу, раздался оглушительный треск и звон заслонок, а за ними сотни пьяных глоток застонали и завыли что-то.
Я вышел за ворота.
Вытянувшись пестрым холстом, с тарантасом посредине, толпа неслась, как сумасшедшая, вдоль улицы. Недавней задумчивости Шаврова будто не было: привстав, держась рукою за дьячка, он гикал, матерщинничал, подбрасывал картуз; ему подобострастно подражали; Пахом хлестал вожжами по вспотевшим бабам; Вася Батюшка скромно хихикал, а впереди, сплетаясь в круг, отступая и сходясь, танцевали ряженые, дребезжали косы, ведра, прозвонки и колокольчики...
Приседая на карачки, тощий замухрышка с наслаждением бил ладонью в бубен, тоненько, надсадливо крича:
Устюшкина мать
Собиралась умирать:
Ползает, икает,
Ногами брыкает...
Рядом с ним беременная баба, высоко закинув голову и обнажая синие цинготные десны, ревела во всю мочь, прикладывая руку к щеке:
Я б-ба рада... тебе воспитала,
Только в грудях нету... моих молока...
Оглядываясь по сторонам, она дергала подбородком, и большой рот ее, как пушечное жерло, выбрасывал осколки слов:
Пон-несу... эт-т-у малую-утку
Ко сест-ри-це своей ко родной...
Взметая мусор, орава вихрем пронеслась по улице на другой конец деревни, оставляя за собою груды пьяных, ползавших в пыли на четвереньках.
На обратном пути, против наглухо закрытого дома Пазухиных, Шавров велел остановиться.
-- Почему Егорши нет? -- спросил он, глядя на толпу, -- Приказ мой был, ай нет?
Музыка ударила "Камаринского".
-- Помолчите! -- ощетинился хозяин. -- Где Егорша с дворянином?
-- Не знаем, -- сказал за всех Игнашка Смерд, -- спрятался, должно быть...
-- Стучи в двери!
Шавров потен, зол, глаза полуприкрыты.
Клим Ноздрин стал колотить щеколдой.
-- Не слышишь, старый дьявол, тебя требоват Созонт Максимович!.. Отворяй живее!..
Дом словно вымер. Ноздрин ударил в дверь ногою. К нему подскочили на подмогу, и шаткие стены задрожали, как живые.
-- Молчит, рвань, приспичило! -- ухмыльнулся Влас.-- Ужо-ко слезу я.
Скромный Вася Батюшка, достав из кармана вчетверо сложенный кубовый платочек, аккуратно вытерся и поглядел на Шаврова.
-- Пойтить, что ли, мне? -- вздохнул он и, соскочив с тарантаса, обошел вокруг избенки.
-- Все закрыто, со двора и с улицы, -- развел он руками. -- Что за народ, мать их курицу!..
Он неторопливо выдернул из стоявшей поблизости мяльницы дубовое било, попробовал в руке его и, подойдя к окну, с размаху ударил в раму. Стекла взвизгнули, рассыпавшись слезами, внутри кто-то ахнул, толпа заржала и засвистела.
Так же спокойно, степенно, улыбаясь, работник подошел ко второму окну, подняв било, приловчаясь, но дверь из сеней раскрылась настежь, и на пороге появился бледный, трясущийся Егор, с водоносом в руках.
-- Разбойники! Побойтесь бога!.. Братцы! Где же ваша совесть? Уб-бью, сволочи!..
Егор рванулся за порог, подняв над головою водонос, толпа шарахнулась и отступила.
-- Тю-лю! Эй-эй! Га-га!..
-- Бери его, лохматого!..
-- Цель в морду билом! Швыряй билом!..
Опять откуда-то вынырнула жена Клима Ноздрина, схватила мужа за рубаху, награждая подзатыльниками.
-- У тебя сколько кутят-то, мразь ты этакая, а? Четыре? -- вращая желтыми белками, выла она. -- Оглушит тебя водоносом сдуру, а я с ими тогда майся! Брось! Уйди, а то ударю чем-нибудь!.. -- И, повернувшись к Егору, сжала кулаки: -- Ты что же это, анафема, разбойничаешь, а? Захотел в острог? Ударь только, ударь! Я т-те-бе все бельма выдеру, кудлатому мошеннику!..
Тяжело дыша, растрепанный Егор, как зверь среди борзых, метался у дверей, отбиваясь от градом сыпавшихся на него палок и кирпичей, но вскочивший с козел Пахом бросился к старику под ноги и повалил его на спину. Выпуская из рук водонос, Егор заплакал, а соседи, с которыми еще только вчера он беседовал, шутил, рассказывал про сына, схватив его за ноги и за руки, с песнями и хохотом поволокли по улице...
Другая же часть мужиков, под предводительством Пахома и Власа, ворвавшись в сени, отшвырнула бросившуюся к ним навстречу старуху Анну, хватая Васютку.
Еще как только Егор отворил уличные двери, выбегая на улицу с водоносом, Вася взял из-под лавки топор, становясь за спиною отца, но когда Егора повалили и поволокли по улице, в сени вскочили Пахом и Влас, -- руки его не поднялись на убийство: не то страхом, не то жалостью забилось его сердце, топор сам собою выпал.
Две, руки схватили его за плечи, другие две рванули назад, он впился пальцами в скамейку и замер, бледный, будто не живой.
-- Тащи купать! -- скомандовал Шавров.
