Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев
Вздрогнув, он очнулся и затих, обессиленный. Прошло много времени, солнечные лучи покраснели. Опять дрались на ветке взъерошенные воробьи, и подкрадывался к ним, с картузом наготове, хозяйский сынишка. Пробили часы. Нехотя и вяло Михаил надел рабочий костюм. Легкий запах нефти напомнил ему обычную заботу — не опоздать на дежурство.
Он нашел маневровый на третьем запасном пути. Вскочил на ходу.
— Здравствуй, Миша, — сказал Петр Степанович. — Как же так получилось, Миша? Люди по прямой линии ходят, все вперед, а ты по кругу. Откуда начал, туда и пришел. Задним ходом, выходит дело. А ведь я ручался за тебя. Как же я теперь Вальде в глаза посмотрю?..
Петр Степанович ворчал, но видно было, что его томят другие, значительные и горькие мысли. Это было его последнее дежурство; в последний раз он передвинул регулятор на «стоп» — и больше ему никогда не придется ни пускать, ни останавливать паровозов.
— Точка! — сказал он, глубоко вздохнув. — Точка, Миша, я отслужился.
Чадно дымила керосиновая коптилка. Петр Степанович медлил уйти.
— Ты, Миша, заходи все-таки иногда. А то будет мне теперь скучно. Одно веселье — Фому Лукачева обыгрывать в шестьдесят шесть, да ведь надоест каждый-то день.
Михаил понимал, что нужно соболезнующе поговорить с Петром Степановичем, что для этого старик и задержался на паровозе, но в своем взбудораженном мозгу Михаил не нашел простых, душевных слов.
— Сколько прослужили вы, Петр Степанович? Сорок лет… Да, стаж солидный.
Но даже за эти ничего не значащие слова Петр Степанович был ему благодарен.
— Сорок лет, — подхватил он дрогнувшим голосом. — Машину мою тоже надо бы вместе со мной в отставку. Совсем износилась машина, того и гляди рассыплется. Ты, Мишка, смотри, — скорости ей больше пятнадцати километров давать нельзя. А то ведь я тебя знаю, в тебе терпения нисколько нет. — Он помолчал. — Ну ладно, прощай, Миша. Пойду Фому Лукачева обыгрывать.
Медленно, как в воду, опускался он по железным ступенькам вниз, в темноту. И, стоя уже на земле, он долго еще не мог оторвать руку от холодных и гладких поручней.
— Да, Миша… А ты вот подвел меня. Как я теперь Вальде в глаза посмотрю?
— А, Вальде ваш! — огрызнулся Михаил. — У него инструкция вставлена вместо души! И вообще кругом…
Он закусил губу, отвернулся. Ему хотелось сказать, что кругом пусто и мрачно и он одинок. Неудачник, потерявший сразу все. Многое было ему дано — самый лучший в депо паровоз, самый лучший в депо машинист, самая лучшая в депо девушка; доверие, уважение, почет. Где все это? Ничего не осталось. Одна только ветхая, разбитая ревматическая маневрушка, убогая и грязная в тусклом свете коптилки. Михаил осмотрелся. Петра Степановича уже не было. Прошли мимо знакомые ребята; Михаил узнал их по голосам и спрятался в глубину будки. Его раздумья были горькими. Он слишком крупно играл и крупно проиграл. Нужно начинать подъем сызнова, но вряд ли теперь удача будет ему такой же верной подругой, как раньше. Удача сопутствовала ему потому, что все ему доверяли, а кто поверит теперь? Вот если бы подвернулся вдруг случай, необыкновенный случай, такой, чтобы сразу вернуть утраченное доверие! Он согласился бы на любой риск, на любой подвиг! Но он засмеялся вслух над собой. Жизнь — это не книга, в жизни ничего не бывает «вдруг». Он в этом убедился на собственном опыте. И бесполезно мечтать о подвигах, если твой удел — разбитый ветхий паровоз и всеобщее презрение.
Возвращаясь домой, Петр Степанович завернул к Вальде. Тихо наигрывал в темном углу комнаты радиоприемник, хозяин сидел за столом и, подперев голову ладонями, думал над шахматной доской.
— Принимай гостя, — сказал в открытое окно Петр Степанович.
Вальде обрадовался ему.
— Иди, иди, наставник. Одна минута, я только запишу ход.
Петр Степанович уселся в плетеное кресло, начал вертеть цигарку. Пальцы дрожали, табак сыпался, цигарка не клеилась.
Петр Степанович посматривал на Вальде испытующе, не без робости. Разговор предстоял деликатный, и начинать его следовало откуда-нибудь издалека — тонко, аккуратно и политично, с подходом. Но Петр Степанович к хитростям не привык, и сколько ни думал — политичные слова не приходили ему в голову.
— Ты что-то хочешь сказать, наставник? — нерешительно спросил Вальде.
— Я? Да нет, чего же тут говорить. Я так просто зашел, проведать мимоходом. А говорить чего же… Все мы с тобой переговорили. Вот разве насчет Мишки, — осторожно добавил он и метнул на Вальде быстрый косой взгляд из-под очков. — С ним совсем плохо, с Мишкой.
— Заболел? — быстро спросил Вальде.
— Да нет… Просто так… — Петр Степанович медлил, наконец решился. — Больно уж ты согнул его крепко. А он, пожалуй, надломился. Лицо у него какое-то… не понравилось нынче мне.
Вальде долго разглядывал шахматного коня; вертел его так и этак. Поставил, пристукнув, на доску.
— Нет… не может быть. Ты ошибся, наставник. Этот парень — материал повышенного сопротивления. Его надо гнуть очень крепко, он требует большое усилие.
Петр Степанович решил покривить душой ради Михаила. Он малость приврал;
— Плачет.
Вальде зажег трубку, прошелся по комнате, спросил недоверчиво:
— Ты сам видел, наставник?
Петру Степановичу деваться было некуда, закашлявшись, он подтвердил через облако густого дыма:
— Сам.
Заметив по лицу Вальде, что слова эти произвели надлежащее впечатление, он заторопился, боясь упустить удобную минуту.
— Я ведь его давно знаю, Мишку. Хороший он парень, вполне даже подходящий. Я его за прямоту люблю; вот этого самого лукавства нисколько нету в нем. И руки золотые у него, и котелок варит — чем не парень! Вот одно только — больно уж он горячий. Кипит у него здесь, девяносто атмосфер. А клапан предохранительный у него не действует. Испорчен клапан. Смотрю я на него, — Петр Степанович пошел козырным тузом, — смотрю на него и тебя вспоминаю: такой же горячий. И отчаянности в нем столько же.
Вальде рассмеялся.
— Ты хитрец, наставник. Ты старый хитрец. Я тебя понял, наставник (они смеялись уже вдвоем). Но я тебе вот что скажу. Ты помнишь, как ты чинил мне предохранительный клапан? Помнишь?
— Нет. Позабыл что-то…
— Ты посылал меня на целая неделя на гауптвахта. Вспомнил?.. Я сидел там, кушал суп из гнилая вобла и думал. И я получал большая польза. Это был хороший ремонт для мой предохранительный клапан. Очень хороший ремонт. Ты посылал меня на гауптвахта за такой же проступок — я оставил паровоз…
— Во время боя, — добавил Петр Степанович.
— А сейчас? — спросил Вальде. — Ты разве не видишь, наставник? Сейчас идет очень большое сражение. Очень
