Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев
Он выскочил из класса. Крупными шагами, не оглядываясь, он миновал длинный пустой коридор. Обида и гнев клокотали в нем, перехватывало дыхание, хотелось плакать. Стиснув зубы, он открыл ударом ноги выходную дверь.
Из другого конца коридора вслед ему смотрел, сердито усмехаясь, Вальде.
— Щенок! — пробормотал он. — Ах, щенок! Ну, погоди, я приготовляю тебе хороший аспирин.
Вальде спокойно вернулся в класс, и занятия пошли обычным порядком.
На Михаила посыпались неприятности; каждый день что-нибудь новое. Начальник, по жалобе Вальде, вызвал Михаила к себе, въедливо, долго выговаривал за несдержанность, своеволие, распущенность, за неуважение к старшим.
— Я признаю свою ошибку, — сказал Михаил.
— Не ошибку, а распущенность, — поправил начальник.
— Я признаю свою распущенность, — повторил Михаил, мучительно краснея.
Он страдал. Давно известно, что в молодости для человека нет ничего хуже, чем признаваться в своем несовершенстве. Головомойку, полученную от начальника, еще можно было кое-как стерпеть, потому что разговаривали в закрытом кабинете, с глазу на глаз. Но Вальде этим не ограничился. В стенгазете появилась заметка. Нарисовали карикатуру. Ребята встречали Михаила вопросами:
— Читал?..
Никогда еще не было ему так скверно и стыдно. Он скрипел зубами при мысли, что наклеивала эту заметку Клавдия и смеялась… Если бы он знал, что Клавдия не смеялась, а наоборот, была очень и очень грустна и все время вздыхала, намазывая клеем оборотную сторону заметки.
Каждый раз, видя кого-нибудь перед стенгазетой, Михаил чувствовал колючий обруч на сердце. Он высчитывал дни, оставшиеся до выхода следующего номера.
Стенгазету, наконец, сняли. Михаилу немного полегчало.
Но Вальде и на этом не успокоился. Он принялся за Михаила всерьез. На первом же собрании паровозников он в текущих делах взял слово. Он встал, вынул изо рта свою трубку.
— Я хочу говорить о наша деповская молодежь.
Михаил, похолодев, пригнулся низко.
— Не прячьтесь, Озеров, — услышал он. — Имейте мужество смотреть прямо в лицо, если виноваты.
Вальде подробно рассказал собранию о том, что произошло на паровозе и потом на занятиях.
Сивоусые машинисты слушали хмуро. Тщетно искал Михаил хоть одну сочувственную улыбку. Прохор Семенович Глыбин, кряжистый и чернобородый, угрюмо заметил:
— Жизнь больно гладкая у них. Заботы не видали, без хлеба не сидели. Вот и разбирает их озорство…
Из рядов отозвались:
— Окорот бы не мешало некоторым дать.
— Этак всякий помощник будет самовольно за регулятор хвататься, через год без паровозов останемся.
Над головами собравшихся висела пелена табачного дыма. Начинался дождь, и первые капли, сносимые ветром, уже пестрили крашеный подоконник.
Михаилу вынесли общественное порицание. Хотели записать в протокол. Спасибо Петру Степановичу — отстоял.
— В протокол, я полагаю, можно не заносить. В первый раз это с ним такая конфузия. У меня он работал хорошо, пожаловаться не могу. Давайте порицание выразим на словах.
Из уважения к Петру Степановичу согласились.
Дождь разошелся. Михаил возвращался домой по лужам. Дул ветер, мокро шумели деревья, около фонарей были видны стеклянные прерывистые нитки дождя. Но туча уже сдвигалась, отплывала на запад, подтягивая свои лохматые, изорванные края, и начали проглядывать одна за одной звезды — все чаще. Михаил не замечал ни ветра, ни дождя, ни звезд — он думал. Мысли его были упрямы и непокорны. Он все еще не хотел признать себя виноватым и синяки свои — заслуженными. «Уеду в Москву! Через год они узнают, кого прорабатывали на собрании!» Он остановился на ветру, гордо оправил мокрые, слипшиеся волосы. «Они узнают!..»
Сразу к нему вернулась уверенность; свое будущее видел он точно в перевернутом бинокле: стекла только отодвигают, уменьшают предметы, но не скрадывают их четкости. Подумаешь — вынесли порицание! Он презрительно фыркнул. Все эти порицания, огорчения, неприятности потонут в его блистательном будущем, как дробинки в море, не всплеснувшись и не оставив даже кругов. Если уж его не согнула измена Клавдии, значит ничто не согнет!
Дома он первым долгом справился у хозяйки, не было ли письма из Москвы. Письма не было.
— Какое вы письмо все время ждете? — спросила хозяйка. — Разве у вас родственники в Москве?
Он промычал в ответ что-то неопределенное, ушел в свою комнату.
— Бюрократы, черти! — ворчал он, закутываясь в одеяло. — Подожду еще, а потом пошлю запрос телеграммой.
…Но Вальде избавил его от телеграфных расходов. Вальде уже давно подумывал о прямом дальнем рейсе. В одну из поездок паровоз пропустили сквозным до Москвы. Вальде разговаривал с Михаилом обычно, как будто между ними ничего не произошло, но Михаил косился и отвечал сдержанно.
Утром плыли навстречу неясные серые поля, потом взошло солнце и осветило кирпичные трубы и клетчатые корпуса заводов, дачи, пригородные платформы, на которых стояли с бидонами и мешками молочницы, и вдруг слева открылась в золотом тумане Москва. Сердце Михаила дрогнуло. Под колесами, толкаясь, загремели крестовины и стрелки.
— Я очень устал за эта поездка, — сказал Вальде, потягиваясь.
Через час они, освеженные горячим душем, вошли в спальную. Там их ожидали постели — прохладные простыни, мягкие одеяла. Вальде задернул шторы.
— Нам надо хорошо выспаться, Михаил. Нам предстоит еще обратный путь.
Встряхнув пиджак, он аккуратно повесил его на спинку стула. Потом нагнулся, расшнуровал ботинки. На его отесанный затылок набегала волосатая, мясистая складка, лицо немного покраснело. Он снял брюки, так же аккуратно сложил их и повесил поверх пиджака.
К полудню Михаил проснулся. Когда он был уже совсем одет, Вальде поднял голову с подушки.
— Куда вы, Михаил?
— Я скоро вернусь, товарищ Вальде. У меня дела.
— Вам надо еще спать. Вы не выспались как следует. Потом вы будете клевать на паровоз носом. Какой неотложный дело есть у вас в Москве?
— У меня есть неотложное дело, — упрямился Михаил. — Я скоро вернусь.
Он вышел на шумную московскую улицу, подумал, что через час все должно совершиться, и смятение охватило его. Трамваи тасовались перед ним, улица была перегорожена хребтами глины, бесстрашный маляр висел на пятом этаже в люльке, весь тротуар под ним был пестрый, как пол в курятнике. Михаил дождался своего номера. Трамвай прошел через мост, украшенный колоннадой. В просветах — вода, белые крылья чаек и опять белое крыло… нет, перчатка милиционера. Уже бульвар, и в темном стекле выходной двери наискось, сверху вниз, бежит отраженная листва.
На кинофабрике ему сказали: «Четвертый этаж». Он поднялся по лестнице, оставляя на каждой ступеньке по одной из своих надежд. Он переживал минуты беспощадного просветления, когда разум — этот верный товарищ, обладающий неоценимым даром утешать, обещать, изыскивать оправдания, — превращается вдруг в неумолимого судью и начинает излучать металлический ровный свет, подобный фиолетовому сиянию юпитеров; проникая всюду,
