Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
– Хорошо, Нина, – сказала я, теперь уже грустно. – Если тебе нужна будет какая-то помощь, сейчас или потом, скажи, пожалуйста. Я обязательно помогу.
Нина положила ладонь на мою руку. Только теперь я осознала, что все это время нервно барабанила пальцами по подлокотнику.
– Спасибо, Седа, – сказала Нина и, счастливая, вышла.
Она не собирается просить у меня помощи.
Сейчас, сидя в полной тишине, я чувствую, что действительно осталась в одиночестве.
20.11.1996
Удивительно, как смерть Сако остановила во мне всякое движение, а в Нине, напротив, усилила. Кажется, она удалила все лишнее из своей жизни, настроившись на переезд. Меня удивляет независимость, которую она излучает. Ни следа от былой безвольности и покорности.
Вечером она сказала, что купила авиабилеты. Оказывается, на протяжении последних шести лет она откладывала деньги – и это в очередной раз убедило меня в том, что мы никогда не знаем толком даже самых близких нам людей. Я предложила как-то отпраздновать ее будущий переезд, но она попросила меня не делать этого.
– Хочу уехать тихо, никого не потревожив.
В этом вся Нина: тихоня, внутри полная решимости.
Все эти годы я совсем не знала ее. Я никогда не осмеливалась признаться, что есть другая Нина, не только та, которую мне удобно было представлять. Десять лет я сохраняла впечатление об обманутой беззащитной шестнадцатилетней девушке, которая, приехав в Ереван, пугалась городского шума. Считала ее застенчивой деревенской девчушкой, которая в долгу перед своей покровительницей. Может, поэтому я не была против того, что Нина живет с нами. Привыкла считать ее второстепенным персонажем в своей жизни, кем-то вроде служанки. Она всегда копировала мои манеры, носила мою старую одежду, повторяла мой макияж, читала мои книги, посещала мои курсы, говорила моими словами и воспитывала моих детей. В первые дни в нашем доме, я помню, ее терзал стыд. Тогда, в восемьдесят шестом кажется, когда они с Сако только вселились в этот дом, она старалась как можно реже попадаться мне на глаза. К счастью, ее быстро приняли в старшую школу, и она открыла в себе тягу к языкам. А через пару лет она по-настоящему меня удивила. Как-то вернулась домой в приподнятом настроении и объявила, что поступила в университет на переводческий факультет. Ни я, ни тем более Сако даже не подозревали, что она собиралась в университет, что подавала куда-то документы. Нина, кажется, сама не ожидала этого от себя.
Я удивилась, но не придала значения ее поступку. Все еще не воспринимала ее всерьез. Я же интеллигент, филолог. И как теперь стыдно вспоминать февраль восемьдесят восьмого, когда в положении пошла на митинг, в огромную возбужденную толпу, рискуя жизнью детей ради каких-то воображаемых ценностей. Нина никогда бы так не поступила. Она всегда оберегала меня и моих детей. Для меня важен риск, а для Нины – безопасность.
Но почему тогда я остаюсь гнить здесь, а она отправляется на поиски новой жизни?
Как и десять лет назад, Нина снова показала себя не тем человеком, каким я ее представляла. Она дважды была жертвой, но нашла в себе силы измениться. Изменилась наперекор глупым и жестоким людям. Из обманутой и униженной девочки она превратилась в смелую и независимую женщину, которая знает, чего хочет.
А я не знаю и, по правде говоря, никогда не знала.
3.12.1996
Ночь.
Нина уедет через сутки.
Но я не могу ее так просто отпустить.
Меня преследует мысль, что я должна что-то сделать до ее отъезда.
Я пыталась заговорить с ней о следствии: накануне снова встречалась со следователем, снова обсуждали с ним дело Сако. Мне очень хотелось подвести разговор к Рубо, намекнуть ей, что он причастен к убийству (я до сих пор ничего ей не рассказывала). Но Нина не заинтересовалась. Меня это уязвило. Я не стала продолжать.
Не знаю почему, но когда Нина принимала душ, я полезла под диван – и не нашла там ничего. Нина уложила в чемодан кожаный портфель, а с ним – и переписку с Рубо. А может, она уничтожила ее. Теперь никто никогда не узнает.
Я сидела там на паркете и подумала: «Что я делаю? Зачем пытаюсь навязать ей то, от чего она бежит? Зачем я хочу нагадить человеку, который любит меня?»
4.12.1996
Нина уехала.
Словно и не было десяти лет вместе. Одним решением изменила все.
Мы остались втроем: я и мои сыновья. Пройдут годы, они повзрослеют, у них появятся свои семьи, свои дома, своя жизнь: сначала у Амбо, затем у Гришки.
А что будет со мной? Кому буду нужна я?
Утром, в шерстяном свитере и джинсах, почти не накрасившись, Нина стояла в дверях и в последний раз бросила взгляд на гостиную. Поцеловала на прощание мальчишек. Гриша смотрел грустно. Амбо еле сдерживал слезы. Она нежно погладила обоих по макушкам и повернулась ко мне.
– Ну что, поехали?
Я кивнула, взяла ее чемодан и позволила ей первой выйти из дома.
Когда мы спустились во двор, таксист болтал с Артаком. Пока укладывали вещи в багажник, старик расспросил Нину, куда она собралась. Не сомневаюсь, что сегодня же разнесет эту весточку по домам. Он всегда был нежен к ней, и сейчас долго махал на прощание.
Пока ехали до «Звартноца» я болтала с таксистом о безработице и разрухе, а Нина молча улыбалась.
После регистрации на рейс мы посидели в кафе, как старые подруги. Нина выглядела счастливой, ни следа тревоги на лице. Я не могла сказать ей о следователе, о Рубо и Сако. У нее есть надежда, мечта, и я не вправе ее отнимать. Я останусь со своей правдой, потому что нельзя иначе. Это следствие будет моим делом. Нельзя постоянно перекладывать на других свою ответственность.
Нина села в самолет – навстречу неизвестному будущему, а я – вернулась к своему старому дому.
16.12.1996
Получила повестку из милиции. Думала, что пришел ответ из России, сразу из университета поехала в отделение.
Там было малолюдно. Меня встретил и пригласил в кабинет незнакомый мне следователь, тучный мужчина лет пятидесяти. Предложил стул, но я отказалась. На деревянном столе лежал пакет. Он надел перчатки, достал из него нож и сказал, что этим ножом Сако вспороли живот, а затем перерезали горло. Я слушала его, не отводя взгляд от лезвия.
– Таким ножом, – заметила я, – режут ягненка на матáх[30], а не человека.
– Вы правы. Нужно быть хладнокровным, чтобы убить таким ножом человека.
– Зачем вы показываете мне его?
Он без слов вернул нож в пакет, стянул перчатки и бросил их в мусорную корзину. Затем присел на край стола.
– Вы не возражаете, если я вас допрошу?
– Меня?
– Вас.
И добавил, что нужно допросить всех, кто был знаком с жертвой. Меня покоробило, что близкого мне человека назвали жертвой; мог бы назвать моим мужем, что ли. Но я согласилась, и он пригласил в кабинет протоколистку. Все его вопросы касались наших личных отношений с Сако: как давно мы женаты, были ли у нас проблемы, думали ли о разводе, есть ли совместное имущество. Я не отвечала или отвечала отрицательно, потому что никто не имеет права лезть в мою личную жизнь – и тем более государство.
– Почему тогда вы переехали к отцу?
– Я не переезжала к отцу, – ответила я.
– Нам известно, что вы переезжали к отцу вместе с детьми.
– Кому – вам?
– Мне известно.
Я начинала закипать.
– А где следователь Мурадян?
– Это вас не касается. – Он остановился передо мной, держа руки за спиной. – Почему ваш муж поехал в Ванадзор?
– Я думала, вы мне это расскажете.
– Мне повторить вопрос?
– А мне заново ответить, что я не знаю?
Он заткнулся. Точнее, я его заткнула. Я впервые видела этого человека, но уже презирала его. Теперь понимаю, чтó имел в виду Сако, когда ворчал, что от таких людей воняет. Этот следователь был ничтожеством. Ему было очевидно, что я ничего не сообщу, а я понимала, что он не собирается говорить со мной по делу. Тем не менее я не удержалась и спросила:
– Вам пришел ответ из российской прокуратуры?
Он посмотрел на меня как на умалишенную, затем с этой же идиотской улыбкой на лице уставился на протоколистку.
– Следователь Мурадян отправлял запрос, – прибавила я. – Вы наверняка в курсе.
– Следователь Мурадян ввел вас в заблуждение.
– Вы считаете,
