Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
3.10.1996
Все расходы на похороны взял на себя Мисак. Примчался из Москвы, как только узнал о случившемся. Пьет беспробудно все эти дни.
На седьмой день после всего (я все еще не могу написать об этом прямо) мы сидели за столом. Нина поднялась, чтобы отнести посуду на кухню. Мисак в который раз заговорил со мной о переезде. (Он возвращается к этому разговору с тех пор, как я решила пожить у отца, когда произошла неприятная история с Ниной.) Сейчас, когда я меньше всего настроена говорить об этом, он снова начал: что ты думаешь о Москве, я достаточно зарабатываю на жизнь, перебирайтесь ко мне, и так далее. Я не выдержала и ответила ему немного резко:
– Все это здорово, но у меня есть гражданский долг.
Он, конечно, удивленно уставился на меня.
– Какой еще гражданский долг, Седа?
– Гражданский, нравственный долг. Перед собой. Перед моим домом.
– О чем ты?
– О том, – ответила я, – что лучше жить в нищете, но в родной стране, чем сбегать в другую из-за денег.
– Я не понимаю тебя.
– Есть вещи, которые не объяснить.
– Что тебя удерживает здесь?
– Дети, дом, университет.
– Ты не прокормишь себя преподаванием.
– Это временно.
– Мне нравится твой оптимизм.
– Сейчас время, когда надо учиться оптимизму.
Я думала, что разговор окончен, но Мисак не сдавался. Мой брат – единственный, кто готов препираться со мной.
– От преподавания ничего толком не осталось, этот дом уже почти сто лет как принадлежит чужим людям, а среда, в которой мы с тобой выросли, исчезла. Все разъехались, а кто не уехал, все равно думает о переезде. Ты сама столкнулась с этим. Если останешься здесь, нужно срочно искать работу. Хотя бы чтобы прокормить детей. Здесь нет будущего.
Я разозлилась.
– Возвращайся один, – бросила я не раздумывая. – Мы с детьми останемся здесь.
Вечером я перевесила дедушкин натюрморт с абрикосами к себе в комнату над рабочим столом.
4.10.1996
В гостиной фотография Сако, черно-белая. Я опять жалею себя: моя жизнь – это грязь и пошлость. Эти слова очень точно описывают мои дни.
5.10.1996
Ночь, не могу уснуть. Есть, однако, предчувствие скорого освобождения.
Утром проводила Мисака в аэропорт (впервые был трезв со дня приезда), потом проводила отца до дома на Московской улице. Сегодня вечером, к моему удивлению, отец позвонил мне. Сколько помню, это первый раз, когда он позвонил сам. Я немного опешила, даже испугалась, что с ним что-то стряслось. Но он просто хотел спросить, как я, как мое самочувствие.
– Все нормально, пап. Ты как?
– Смотрю телевизор. Скоро зайдет сосед, посмотрим с ним вместе телевикторину. – Отец замолчал. – Ты же не держишь зла на брата?
– Нет, с чего бы?
– Саркис был хорошим парнем, – сказал он. – Надеюсь, этих подонков найдут.
– Я тоже на это надеюсь.
– Ты должна держать себя в руках, – продолжал отец. – У тебя есть дети, твое будущее.
– Да, я понимаю.
– Твоя жизнь впереди.
– Да. Точно.
– Твоя жизнь, жизнь твоих детей.
– Моих детей.
– Сако был хорошим парнем.
– Я постепенно смирюсь со всем.
– Да, Седа-джан.
– Мне просто тяжело сейчас.
– Я понимаю.
– Очень тяжело, что Сако мертв. Очень тяжело и больно, что он мертв.
Стоило мне произнести эти слова, повторить их, как что-то прорвалось внутри меня. Слезы выступили из глаз.
– Пап, прости, я перезвоню, – проговорила я и повесила трубку.
Я убежала в ванную, повторяя про себя, как мне тяжело и больно, и умыла лицо ледяной водой. Но слезы продолжали литься. Я потеряла над собой контроль, и это злило меня, но слезы лились и лились. Я опустилась от бессилия на кафельный пол и зарыдала, громко и безостановочно, не сдерживаясь. «Что ты наделал, что ты наделал», – бормотала я, сидя на кафельном полу и заливаясь, как плакальщица, слезами. Нина нашла меня, плачущую, на полу, сразу все поняла и обняла. Я дрожала, билась головой об ее плечо, а она обнимала меня все крепче, удерживала меня. Не знаю, сколько мы так просидели, но помню, что Нина сделала все, чтобы привести меня в чувство.
Я впервые осознала, что Сако больше нет, я больше не отрицаю это. Я отпустила ужас, который не давал мне смотреть правде в глаза. Я наконец-то плачу.
Я говорю себе: Сако мертв, его больше нет, и ты больше не увидишь его, Седа. В горле застревает комок. Ты смиришься с этим, говорю я, ты справишься.
Я справлюсь.
8.10.1996
В старых дневниковых записях случайно увидела: «Intaminatis fulgex honoribus – Сияет незапятнанной красой». А рядом надписано его рукой: «Моя глупая упрямушка». В первые дни, когда мы только начали жить вместе, я показывала ему свой дневник. Хотела, чтобы он узнал, какая я в действительности. Хотела, чтобы он ощущал мою душу так же, как я ее ощущаю. Слышу голос себя двадцатилетней: «Сияет незапятнанной красой» – и его смеющийся голос: «Моя глупая упрямушка». Он называл меня «упрямушкой», когда я спорила с ним, пытаясь настоять на своем. Ему, в отличие от меня, никогда не хотелось ссориться или спорить. Он первый уступал. Брал за руку или крепко целовал и смеялся: «Глупая упрямушка». Повторяю уже своим сегодняшним голосом, глухо и тихо: «Сияет незапятнанной красой моя глупая упрямушка».
Мне грустно оттого, что незапятнанной красы, которая сияла тогда, раньше, больше нет. И его тоже нет.
11.10.1996
Говорят, что на следующий день после неудачного штурма парламента город заполнила военная техника, на перекрестках устроили блок-посты, а площадь Свободы и проспект Баграмяна оцепили солдаты. Из-за похорон я все пропустила. По Первому каналу объявили, что «действия протестующих расцениваются как попытка государственного переворота». Что ж, так тому и быть. Нам не привыкать.
Все оппозиционно настроенные сотрудники университета ходят, вжав голову в плечи. Я не стала исключением. Профессор Тер-Матевосян – тоже. Нам дали понять, что вышвырнут на улицу, если не замолчим.
У истории есть свойство выбрасывать за борт интеллигенцию, тех, кто привел общество к переменам, – и ставить на их место тех, кого не занимают возвышенные идеи о светлом национальном будущем, – тех, кто сосредоточен на земных делах.
Когда уже этот век доберется до своего конца? А главное, будет ли жизнь в новом веке лучше, чем в этом? Зачтутся ли будущим поколениям испытания, через которые проходим мы?
12.10.1996
Сегодня вечером, после занятий, ко мне подошел незнакомый мужчина средних лет, показал документы, представился следователем, который вел дело Нины. Мы впервые встретились лично.
– Мне надо поговорить с вами, – сказал он. – Могу я подбросить вас до дома?
– Это касается Нины?
– Это касается вашего покойного мужа.
Мы сели в машину.
– Вы хорошо знали Рубена? – спросил он.
– Его никто не знал достаточно хорошо, – ответила я.
– В ночь, когда убили вашего мужа, он покинул страну.
Я промолчала.
– Что вы можете рассказать о нем?
Я все еще молчала. Автомобиль ехал по полупустым улицам. С кассеты тихонько играла старинная запись песни Комитаса о женщине, напоминающей платановое деревцо. Я так давно не слушала ее. По тротуарам семенили одинокие женщины и сгорбившиеся старушки с авоськами. Может, под воздействием песни я впервые подумала, что стала одной из них: очередной армянской вдовой посреди каменных улиц.
У поворота следователь бросил на меня взгляд.
– На кой черт ваш муж отправился в этот богом забытый город? У вас есть ответ?
– Говорите прямо.
Мы остановились на светофоре.
– Его даже не обокрали. И деньги, и кошелек, и паспорт остались при нем.
– Он был безобидным.
– Я знаю, – ответил он, кивнув. – Я знаю.
Загорелся зеленый, и автомобиль снова тронулся.
– Может ли быть, что ваш муж отправился в Ванадзор за Рубеном?
– Зачем ему отправляться за ним?
Следователь пожал плечами.
– У него не было повода?
– А Рубо был в Ванадзоре?
– Да. И покинул его в ночь, когда не стало Саркиса. Сначала покинул Ванадзор, а затем – страну. В ту же ночь.
– Вы уверены, что это был Рубен?
Пошел дождь.
– Нет доказательств, – ответил следователь, включая дворники на лобовом стекле, – но более правдоподобной версии у меня нет.
Я посмотрела ему в лицо.
– Почему я впервые за две недели слышу об этом?
– Потому что расследование не двигается. Ванадзорская милиция не шевелится. А из Еревана лезть в чужие дела не хотят. Я стараюсь их расшевелить.
Шум дождя смешался с песней.
– Я смутно чувствовала, что он может быть замешан в этом. Но не осмелилась поверить.
– Рубо был профессионалом. У Сако не было шансов, и мне очень жаль, что я им не помешал.
Я притихла. Вдали показалась и исчезла Мать Армения. Мне впервые показалось, что фигура на постаменте не вкладывает меч в ножны, а извлекает его. Следователь поспрашивал еще: получали ли мы какие-то известия о Рубо, когда именно Сако покинул
