Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
Но я не подумала, что у людей, которых я приглашаю к себе, есть свои планы на жизнь. Мне стало не по себе, когда я узнала, что Рубо его друг. А когда Нина закрутила с ним, я перепугалась. Признайся честно, Седа: ты была рада, когда Рубо отправился на фронт. И эти письма, эти проклятые письма. Я была спокойна, пока не нашла их. Тогда я по-настоящему испугалась. Я предчувствовала – он разрушит мой мир. Мне надо было во что бы то ни стало уберечь от разрушения мой иллюзорный дом. Мою мечту. Что же, выходит, дом, воплощающий красивое прошлое моей семьи, – всего лишь миф?
Сейчас я понимаю: страх перед концом и вынуждает человека создавать мифы (и иллюзии, и мечты). И я, несмотря на свою образованность, не исключение. Страх перед варварами, перед пришельцами, перед неизвестными разрушителями с севера и востока. Поэтому, видимо, и толкнула наивную девчушку в котел с огнем. Думала, так избавлюсь от варваров, так очищу свой дом от скверны. В тот день в сквере Оперы именно я убедила ее пойти и сказать ему «да». Она поверила мне, пошла и сказала: «Да, да, да». А он, конечно, воспользовался ею. Когда, где? Я всегда подсознательно боялась, что они сделали это здесь, в моем доме. Теперь я не сомневаюсь: они сделали это в моей гостиной, может, на том самом диване, на котором спали мои дедушка с бабушкой, я с Сако, наши дети. Осквернили единственное, что придавало смысл моей жизни, что заставляло меня жить. Почему они так поступили со мной? Потому что на самом деле я презирала их? (Я никогда не ценила тех, кто был мне предан.) Возможно, они тоже мне мстили, но хитрее, чем я. Я хотела как лучше, а сделала только хуже. Потому что дьявол всегда хитрее. Потому что миф всегда несет с собой разрушение.
Я только теперь понимаю, что месть Сако была следствием моего поступка: если бы я не подтолкнула Нину, Рубо не воспользовался бы ею, а Сако, Сако не бросился бы на его поиски.
Это моя вина. Это я виновата в смерти Сако. Это я вынудила Нину уехать.
Нет больше семьи, о которой я мечтала.
Осталась лишь я – жалкая, глупая, одинокая женщина.
30.12.1996
Снова проснулась в дурном настроении. Чтобы взбодриться, нагрела воды и искупалась. Шею обдала горячая вода, и я тотчас почувствовала, как мышцы расслабляются. Стояла в наполненной паром ванной, растворялась в нем и ничего не видела. Я вылила на себя еще одно ведро горячей воды и почувствовала себя лучше.
Я не спеша вымылась, когда закутанная в полотенце входила в спальню, увидела свое отражение в зеркале. Поколебавшись, развернула полотенце и внимательно рассмотрела себя. Мне было больно это делать. Каждая складка, каждая морщина, каждая растяжка на коже свидетельствовали о возрасте. Это не было бы проблемой, будь Сако жив, подумала я. И тотчас вспомнила молодого араба, его взгляд, свое влечение к нему и свой страх.
– Ты врешь себе, – сказала я, – ты врешь себе, как всегда.
Я достала из шкафа вещи, которые годами не носила: приталенную юбку, расклешенные брюки, туфли на высоком каблуке, бирюзовую шелковую блузку. Прикосновение к гладкому шелку пробудило случайные детские воспоминания: как бабушка брала меня с собой к своим друзьям на Пушкинскую улицу, как она играла на пианино, а пожилой мужчина в некрасивых роговых очках (ее друг из Тбилиси) аккомпанировал ей на скрипке; много лет спустя, когда членов этой семьи рассеяло по миру (они уехали то ли в Афины, то ли в Будапешт), бабушка велела перевезти их пианино к нам домой. Это то самое пианино, которое теперь стоит у меня в гостиной. Потом без всякой связи с этим вспомнилось, как мы с папой проходим мимо витрины игрушечного магазина на Абовяна и я заглядываюсь на черногривую лошадку на зеленых колесиках; а потом я будто перенеслась в дом на Московской: вечер, мы всей семьей садимся за круглый стол с кружевной скатертью, которая меня ужасно раздражала, но очень нравилась маме, и дедушка – как сейчас вижу – осторожно касается краем граненой рюмки моего носа, как бы чокаясь со мной, и разом пьет, пока я морщусь от запаха водки. Я стояла в растерянности, держа в руках бирюзовую блузку, и теперь, сосредоточившись на картинке из прошлого, вспомнила, что в те любимые бабушкой вечера на Пушкинской, когда она растворялась в музыке (я никогда не видела ее более счастливой, умиротворенной, довольной жизнью, чем тогда), она надевала именно эту шелковую блузку. Это была ее любимая блузка, и, может, поэтому, когда бабушка умерла, я сохранила ее как реликвию, как воспоминание о тех днях, когда бабушка была по-настоящему счастлива, несмотря на все доставшиеся ей тяготы.
31.12.1996
Ереван страшно занесло снегом. Давно такого не было. Но мальчишки счастливы и играют в снежки с детьми во дворе. С утра пришел отец, чтобы вместе отпраздновать Новый год. Принес банку виноградных листьев, так что я сбегала на рынок за мясом (ужасно устала, пришлось отстоять очередь). Сейчас приготовлю долму и накроем стол.
Весь день думаю, что в первую очередь надо привести себя в порядок. Сосредоточиться на работе, следить за своим телом. Больше не врать себе. Это будет моей главной целью в новом году, моим первым шагом к новой жизни. Все остальное – потом. Иначе я просто не выкарабкаюсь.
7
Yerevan – New Jersey, 19.02.1997
Дорогая Седа, как мы и договорились в аэропорту, отправляю тебе отчет о моих делах.
Я переехала более-менее хорошо. Возможно, мне так кажется из-за города, в котором я остановилась. Я не поехала во Фресно или Глендейл, поскольку, поразмыслив, поняла, что это будет та же Армения, только в красивой обертке. Я даже задумалась о Нью-Йорке, но сотрудница социальной службы объяснила, что Нью-Йорк – дорогой и небезопасный город. И тогда я поняла, что больше ничего не знаю об Америке, представляешь мою растерянность? Я взглянула на карту за ее спиной и спросила, что там, ниже Нью-Йорка, и она сказала: Нью-Джерси. Хорошо, сказала я, а там – безопасно? Да, ответила она. А дорого? Дешевле, чем в Нью-Йорке. Тогда я поеду туда.
Чтобы подробно описать все, что было за последний месяц, не хватит места. Как-нибудь, надеюсь, расскажу при личной встрече. Сейчас я снимаю комнату на востоке Нью-Джерси у афроамериканской семьи (мать и дочь). Они как-то связаны с организацией, помогающей мигрантам, поэтому я и попала к ним. За комнату я плачу чуть больше, чем в среднем по рынку, но они милые и порядочные люди, а мне сейчас, пока я привыкаю к новой стране, это важно.
Зато работу я нашла сама! Устроилась посудомойщицей в итальянский ресторан, называется «Новый Везувий». Владельцы – итальянцы, то есть итало-американцы, муж и жена (жена работает с гостями, муж – шеф-повар). Половина гостей ресторана – их друзья, приходят целыми семьями. Иногда я слышу, как они разговаривают на английском, вставляя итальянские слова. Все это очень комично и напоминает мне, как говорят обрусевшие армяне, перемежая армянскую речь русскими словами. Шеф-повар (лысенький, со смешными тоненькими усиками) не только кормит меня, но и тайком от жены дает мне с собой продукты: в основном макароны или консервированные томаты и оливки, срок годности которых подходит к концу. (А вообще, американцы безобразно питаются, ты не представляешь, как тяжело здесь найти хороший кусок говядины.) Я не единственная посудомойщица,
