Повелитель четверга. Записки эмигранта - Игорь Генрихович Шестков
…
По дороге на фестиваль прошли мы с подругой по Фазаненштрассе. Шик, блеск, красота. Зашли в галереи. Объясните мне, всезнайки, почему дома, фасады, машины – шик, блеск, красота, а искусство в светлых, просторных галереях – гадость, ложь, подлое повторение давно, еще в шестидесятых годах, прожёванного материала. Упражнение в цинизме. Удальство мертвых душ. Что стало с искусством? Почему художники потеряли уважение к форме, к глубине, к поверхности. Ко времени, которое скукожили, к пространству, которое сжали до мнимости. Нет больше ни мастеров, ни учеников, ни умения, ни соревнования. Кого захотели невежи-галеристы сделать гением, тот и гений. А если у тебя нет денег – извини, подвинься, никому твое мнение не интересно. Помню, кормила сестра морскую свинку и черепаху свежей белой капусткой. Так свинка все время толстым задом маленькую черепашку от капусты оттесняла. Вот так и в современном искусстве – оттеснили денежные мешки настоящих мастеров от денег, галерей, выкинули из времени и пространства и жрут, чавкая, свою черную капусту сами. А зритель на – новое искусство и смотреть не хочет.
…
Маленький зал в пристройке. Публика культурная. Интеллигентные женщины, страдающие мировой скорбью. Выражение лиц – знаем, слышали, понимаем и вашего, как его, Пушкиногоголя читали. Архипелаг Кулак. И фильм видели. Роль Маргариты исполняла Мадонна. Небесно!
Кроме женщин – несколько косолапых волков, сотрудников посольства. От этих особенным холодом веет и бесконечной наглостью. Эмигранты, те хоть почтение имеют. К стране, к культуре. А эти…
Появился режиссер. Высокий, в кудрях. Русский Д'Артаньян. Показали фильм. К сожалению, по-английски. А я английский со школьных времен ненавижу. В каждом третьем кадре выныривал сам Д'Артаньян. Во всех ракурсах. Задумчивый. Озабоченный. Глубоко сочувствующий. Еще более глубоко сочувствующий. И еще немножко глубже…
Березовского снимали крупным планом. Неприятное лицо. Старческие пятна и пятнышки, морщины, отвислости, не лицо, а шагреневая кожа. Портрет Дориана Грея, тот, последний, ужасный…
Умный еврей, обаятельный. Но гордыни в нем… Океан. Вот, что деньжищи с человеком делают. А ведь на лице уже кладбище видно. И крестики и звездочки и надгробья. Ухмылочка, еще одна, и еще одна, покруче, легкое разочарование, жалоба, опять ухмылочка. Скользкий дядя.
Показывал Н и несчастную По. Красивая, печальная женщина. Единственное, что я понял из ее английской речи – никому ее работа не нужна. Не хотят ее соотечественники ничего знать про Чечню. Им так легче семечки лузгать. Казалось, она предчувствовала смерть. И, может быть, даже желала ее. Сколько можно орать в пустоту. Показывать убитых детей. Взывать к милосердию, которого нет. Их же ни в чем не убедишь, они давно уже перестали быть людьми, отупели. Воют только над своими. А на других им плевать. Зачем горло срывать? Они все равно не услышат. Будут и дальше тележвачку жевать…
…
Сидят напротив друг друга Н и Ли, тени фиолетовые на белый экран отбрасывают. Неудачная декорация.
То, что говорит Ли, думающие люди моего поколения понимали шестнадцати лет отроду.
КГБ – организация, в прошлом обслуживавшая партийных боссов. Занималась слежкой, шпионажем, вымогательством, шантажом. Контролировала финансовые потоки и ресурсы, крышевала экспорт наркоты и коррупции…
От его откровений разило наивностью неофита. Догадался. Хорошенько им послужив. Поработав в Чечне… Сколько же тебе понадобилось времени, дорогой Саша, чтобы понять очевидное.
Фильм закончился. Поаплодировали Н. Заслуженно, хотя фильм был серый. Задали несколько общих вопросов. На которые Н также обще отвечал.
Моя подруга, английским владеющая еще хуже меня, спросила шёпотом – зачем Ли отравил Березовского? Неужели для того, чтобы сделать приятное президенту на его день рождения? И что там была за женщина, вроде бы полячка? Правильно, ответил я – это полячка, Марина Мнишек.
…
После небольшой паузы приступили ко второй части.
На сцене установили стол. Вначале чтец читал книгу по-немецки. Минут сорок. Я задремал. Затем миловидная вдова отвечала на вопросы. Ясно, четко, эмоционально. Формулировки ее речи были явно отточены многоразовым повторением. Марина Ли борется за честь и достоинство мужа. В конце выступления она заявила: «Если когда-нибудь в России захотят узнать правду о том, каким был Саша, я поеду, я расскажу…»
В том то и беда, что они знают, каким он был…
…
После вдовы выступал господин Гольдфарб, похожий на уменьшенную в значении копию своего патрона Березовского. То же лицо. Те же гримасы, ухмылки, переходы от легкого презрения к доверительному тону, затем к иронии и завуалированному усталому хвастовству».
Господин Березовский решил, что поддерживать оппозицию в России это выбрасывать деньги на ветер… Через меня прошли десятки миллионов долларов… Надо доказать западным странам необходимость скоординированного давления… Как Рейган…
Все вроде правильно. Но почему неприятно его слушать? Как-то слишком легко проигнорировал денежный мешок и за ним его подручный другую Россию. Как будто ее и нет вовсе. Или он прав?
Говорил Гольдфарб умно, тонко, политично. Но ничего нового не сказал. Почти в каждом его тоне слышалось зевающее высокомерие богатого, хорошо устроившегося иудея. Капризная брезгливость интеллектуала. Рискуя навлечь на себя гнев сверхчувствительного читателя, заявляю – этот обаятельный гонор – главная причина ненависти к евреям во все времена. Не их деньги, не их талант, даже не мнимая богоизбранность. Масляная вкрадчивость. Трупный яд приветливости вечного жида.
А не наплевать ли тебе, дружок, на бывшего гэбэшника и его семью? По-немецки звучит твоя книжка как-то плоско, пресно. И сварганил ты ее удивительно быстро. Спринтер.
…
По дороге домой говорил сам с собой.
Ну вот, посетил ты эту презентацию, посмотрел фильм. Прояснилось что-нибудь в башке? Нет. Кто убил Ли? Какой-нибудь генерал, на которого Ли, отличавшийся хорошей памятью, компроматик завел. Или крупный чиновник. Начальник. Банщик. Не важно, кто приказывал, кто выполнял. Мы этот сигнал поняли. Другого и не ожидали. Все в порядке. Мир таков, каков он только и может быть.
В киоске у вокзала мы купили два вегетарианских дёнера с козьим сыром. Дома пили чай с медком.
Утром, за кофе, я спросил свою немку – что тебе из вчерашнего больше всего запомнилось? Она ответила – элегантные туфли господина Гольдблюма. Тебе такие не по карману…
Шанель номер пять
Вылетел из Шенефельда. Как будто из серой глубины поднялся, наконец, на поверхность моря. Тут царствует холодное Солнце. Плазма-голубизна. Нет земли, а есть только пустота пространства, сияние вечного дня и облачная вата.
Весь полет проболтал
