Ночь, сон, смерть и звезды - Джойс Кэрол Оутс
Он был бы рад оставить отцовскую смерть (например) на полке в чулане или на верстаке среди кисточек для красок и заляпанных тряпочек. То есть где-то подальше, но существовал риск (внешний страх вроде холодного проливного дождя) эту смерть потерять безвозвратно.
Отцовская смерть изначально была громоздкой, навязчивой. И хорошего места для нее не найти, куда ни сунь.
Он не знал, что последнее утро в отцовской палате окажется последним.
В тот день он уехал из больницы на свою ферму. Планируя вернуться утром с флейтой из бузины и сыграть отцу.
С такими мыслями: Если отец поправится, останусь ли я для него таким, как сейчас, или прежним?
Между ними оставалось много неясного. Невысказанного, неспрошенного. Ему не хватало смелости задать отцу главные вопросы из страха услышать ответы.
Если ты любишь меня сейчас, почему не любил раньше?
Ты правда меня полюбил?
Но все оборвалось – так вырывают страницу из книги. Пришла новость: он уже никогда не увидит отца живым.
Никогда не задаст отцу этих вопросов. А тот в растерянности не станет подыскивать нужные слова.
Он поступил трусливо – сбежал. Это не назовешь выражением свободы, или независимости, или «художественной цельности». Элементарное бегство.
А когда вернулся в свою хижину на Медвежьей горе, к нему спустился приятель, живший в фермерском доме, с целой кипой писем.
Почта для Вирджила Маккларена? Быть такого не может!
Два или три письма оказались массовой рассылкой, рекламой. Он не потрудился предупредить на почте, чтобы подержали его корреспонденцию, или сказать кому-то из друзей, чтобы сохранили письма до его возвращения.
В его духе – пропадать из виду. Все это знали и не испытывали ни досады, ни тем более тревоги. Парень, принесший письма, давно знал Вирджила, но не считал себя его близким другом и не удивился бы, если б тот даже не вспомнил его имя.
Вирджил уехал сразу после импровизированных поминок на Олд-Фарм-роуд, где он впервые на своей памяти (и наверняка в последний раз) увидел в родительском доме всю семью, дальнюю родню, друзей и соседей. А позже, когда все гости ушли, во дворе старший брат Том, пронзив Вирджила долгим ненавистным взглядом, швырнул его на землю на глазах у изумленных сестер.
Он тогда подумал: Теперь, когда не стало отца, ничто не остановит его. Он меня убьет.
И Вирджил сбежал. Взял с собой пару смен белья и запасную пару обуви. И пресс-папье из розового полевого шпата с переливающимися на солнце прожилками, которое он прихватил с отцовского рабочего стола. Этот камень он поставил на приборную доску, чтобы постоянно его видеть в дороге. Он дал себе слово: никогда больше не видеться с Томом.
Больничные бдения закончились. Все, что было между ним и отцом, позади.
Он отсутствовал несколько недель. Бесцельно путешествовал в арендованной машине. Адирондак, Северный Вермонт, Нью-Гемпшир, Мэн. В Мэне выпал первый снег, а у них в Хэммонде еще было по-осеннему тепло, атмосфера нереальной и неустойчивой погоды. Никакого желания звонить домой, слышать голоса близких.
Ощущение вины, что оставил мать в трудную минуту. А ведь могли вместе погоревать. Уж кому точно следовало позвонить, так это матери и Софии. С другими говорить было не о чем.
Он был уверен (о чем и сказал Софии), что отец не упомянет его в своем завещании. Для Уайти он был самым нелюбимым из детей. Отец ни разу (насколько Вирджил помнил) не высказал гордости по поводу его достижений.
Не преувеличивай! Папа тебя любил.
Так ему сказала бы Джессалин. И София.
Но ему не нужны их шутливые заверения, словно он ребенок.
И он не желает быть униженным перед остальными. Вот почему он не пришел в адвокатскую контору, где зачитывалось завещание, а был уже в сотнях миль от Хэммонда.
Среди рекламных рассылок в дешевых конвертах оказался плотный конверт с четким кремовым тиснением: «Баррон, Миллз и Макги».
Он сразу увидел этот конверт, но не спешил его распечатывать, сказав себе, что письмо не может иметь к нему никакого отношения.
Он пробежал глазами текст, щурясь на всякие юридические термины, пока не наткнулся на число, которое его поразило в самое сердце. Мозг отказывался верить.
– Вирджил, что-то не так? – спросил его приятель, принесший кипу писем.
Что-то не так? Как ответить на этот вопрос?
Плотный листок дрожал в руке. Ноги подогнулись, и он резко присел перед деревянной печкой, которую растопил около часа назад, чтобы согреть хижину, выстуженную, как хороший холодильник. Кажется, он не понимал, где находится, а в это время пришедший с приятелем пес Шеффи облизывал ему лицо.
– Плохие новости, Вирджил?
Сумма, завещанная ему отцом, – сколько нулей? – не укладывалась в сознании.
Такого он не мог себе даже вообразить.
– Н-нет. Не плохие…
Горло перехватило. От отца он ничего не хотел и ничего не ждал.
Вдали от дома, недоступный для (скорбящей) семьи, он испытывал головокружительную радость. Когда ты ничего не ждешь, это ведь такая свобода.
Все возвратится в прах. В ничто.
Уехав, он мог не скорбеть по отцу. Они просто расстались. В последнюю неделю они были «близки». Но жалкого человека в больничной палате уже трудно было назвать его настоящим отцом.
Зато сейчас все перевернулось. Вирджил не знал, что и думать. Ведь завещание было написано до госпитализации, до инсульта, до смертельной болезни. Завещание было написано его настоящим отцом.
Он поблагодарил приятеля и пошутил, что столько писем он сто лет не получал и почти все они пойдут в печь.
Кроме одного, от адвокатской конторы «Баррон, Миллз и Макги». Его он точно не сожжет.
Он быстро засунул письмо обратно в конверт. Не нашел слов, чтобы признаться в том, какой щедрый подарок сделал ему отец.
Приятель (тоже художник и внештатный школьный учитель) готов был остаться и поддержать Вирджила, если тот не в своей тарелке, но получил отрицательный ответ.
Собака продолжала тыкаться в него мокрым носом. Так приятно! Вирджил обнял за шею здоровую лохматую овчарку. Зажмурился, чтобы сдержать слезы. А собака била хвостом по деревянным половицам и вся дрожала от радости.
– Конечно папа тебя любил! Он нас всех любил.
Вирджил позвонил Софии, одолжив телефон. Ему надо было поговорить с единственной из сестер, которая не станет на него кричать и его распекать, хотя он этого заслуживал.
София лишь немного ему попеняла. Мудрая, не поспоришь.
– Ты папу озадачивал тем, что он якобы не одобряет твоего образа жизни и потому тебя не любит. Я пыталась тебе это объяснить, но ты меня не слушал. Ох, Вирджил!
Он с ней не спорил, испытывая странное пульсирующее озарение.
Он слышал тихое ж-ж-ж-ж. В Мэне он остановился у приятельницы с дюжиной ульев (она сама закатывала мед), и сейчас пчелиное жужжание снова его настигло, соединившись со стучащей в висках кровью.
Любил тебя любил тебя любил тебя.
– Папа оставил нам всем деньги в равных долях. А недвижимость
