Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева
отделил придаточные неуклюжие от главных безобразных,
отнял у подлежащих, пусть мерзкие, с ошибками
чудовищными, но все-таки сказуемые, смешал приставки,
суффиксы и корни, сложил на край фаянсовый, подошвами
изгаженный, бумажек мелких стопку, и сжег. Смахнул
ботинком пепел в вазу неопрятную и утопил в водице рыжей.
Вот это помнил. Отчетливо и ясно. А далее — ком,
муть, ерунда зеленая. Пил все со всеми. Размахивая вилкой,
обещал лишить врача команды первой лиги внешности
приятной, пытался забодать его чуть теплого, прижать к
столбу фонарному железным ситом передка тупого
жигулевского, блевал в окно, с педали газа ногу не снимая, на
развороченном асфальте у Щетинкиного лога подвеску чудом
не разнес, но потерял колпак, остановился, подобрал, стал
надевать, да от усилий непомерных сомкнулись очи, и к
пыльному, горячему крылу припав, уснул, забылся бедолага.
Короче, милость Творца в том непостижимая, что
утро встретил не распотрошенным трупом в морге, а ссадин и
синяков происхожденья неизвестного в расчет не принимая,
живым и невредимым, у открывающейся всем страждущим на
радость ровно в семь, железной шайбы, пивной точки при
речном вокзале.
Кровь разогнал, разбавил, охладил парочкой кружек.
Свел горизонта линию с воображаемой границей неба и земли,
твердь под ногами ощутил, на кожемитовое плюхнулся, дух
смачно отрыгнул ячменный и порулил домой. Нажрался
пирога вчерашнего, распухшего от осетровых нежного филе, и
завалился в люлю. Баю-бай.
Спал, до двенадцати подушку обнимал, дышал в
атлас, лен слюнкой увлажнял. Сон славный вторничный,
вторженьем смеха вадькиного прерванный столь безобразно,
счастливо досмотрел в субботу, и пробудился, будто бы и не
было трех этих гнусных дней, в отменном духа расположении,
готовый жизнь продолжить с той минуты, когда несчастная
едва не прервалась.
А закачалась дивная на волоске в миг сладкий смены
мягкого и круглого на гладкое, упругое, прохладное. После
того, как первой, витаминами, солями минеральными богатой
травушки откушав, попер бычок, расталкивая стадо, прочь, к
черту, двинулся от опостылевшей пеструхи к маячившей там,
с краю, гордой, тонконогой, черненькой.
Му-уууу-ууууу!
— Что значит, не получится сегодня?
Дурная Лиска, добраться до сахарных берцовых,
большой и малой, вознамерившись, щенячьими, но
остренькими зубками хозяйку заставляла быстро, очень
быстро соображать.
— Так у меня же съемка, Сима.
— В субботу?
— В том-то и дело, что в субботу. Поедем в "Юность",
будем там записывать для передачки новой программу
дискоклуба Горного.
— Хо, хо, гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим,
танцы-шманцы. Когда заехать за тобой-то? За час намазаться
успеешь?
— Уже в порядке, не волнуйся, за мной послали
полчаса назад со студии дежурку, вот жду с минуты на
минуту.
— Ну, тоже катит. Значит там встречаемся. Начало-то
во сколько? В шесть? Ну, все, замеряно. Чулочки красненькие
не забудь надеть.
Ню-ню-ню-ню.
Козел. Счастливо наловить тебе впотьмах каких
захочешь, красных, синих, черных, заштопанных вчера и
разошедшихся сию минуту в аллюре страстном.
Похоже кинула, так просто. Еще бы одного неплохо
так же точно оставить с носом, в луже, на бобах. Или ни в
коем случае? Перекреститься, что в день, когда Алешка сделал
дурой, он, кстати так, вонючка, нарисовался, мосье Курбатов,
можно сказать, руку протянул?
Нет, подождем, пока что подождем, не станем
пачкаться, спешить, просто не выйдем в понедельник на
работу, во вторник тоже не пойдем, приветик, голубой экран,
терпенье, рано или поздно, отец за ужином ли, за обедом
скажет сам:
— Ты, Валя, вот что… Василий завтра трудовую
принесет, пойдешь…
Куда теперь? Распространителем билетов в
Филармонию, учительницей кройки и шитья в Дом Пионеров?
Какая разница? Он все равно придет, какой бы ни был, чтобы
ни было, придет, придет, и пусть он будет виноватым, а я
прощу, прощу и никуда уже не отпущу…
— Не стыдно? — Валера присела, за холку подняла
звереныша смешного, лайку Лиску (вчера отец от дядьки
притащил племянницу трехмесячную попавшей в этом
феврале под колесо уазовское Белки).
— А? Не слишком ли здоровый тебе попался заяц для
первого-то раза? Может быть, лучше пузо почешем для
начала?
Одно другому не мешает, похоже, полагала псина.
Едва лишь ласковые пальцы перестали пух ерошить, малышка
тотчас же за недоеденную, вкусную лодыжку принялась.
Ну, в общем, самая игра у них с собакой началась,
веселье самое, когда на коридорной тумбочке вновь дернулся
и запросил ботинка в голову, опутанную проводами, телефон.
И кто же? Сима, неведомым титаном мысли
надоумленный, с контрольною проверкой? Малюта, куда-то
забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю:
— Валерка, забери меня отсюда!
— Ты где?
— Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
Или же.
— Анна Витальевна? Алло? Это "Жаворонок"? Алло,
бухгалтерия?
Ззззз — телефон. Тик-тик — часы. Ззззз — телефон. Тик
тик — часы.
Взять?
(День-конь? Или день-птица? С отметиною черной
или белой?)
— Да.
И ничего. То есть, сердечной мышцы сокращение без
расслабления, физически, как близкое удушье, ощущаемое
напряжение молчанья. Что лопнет первым, перепонка,
мембрана, жила медная или же губы разомкнуться? О, Боже,
неужели? Так скоро?
— Ты?
— Я.
Алексей, ее Алеша, вот, знайте, знайте, как это
происходит, случается, ха-ха, звонит с вокзала:
— Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
— и просит, смеша суровостью внезапно оробевшего балбеса,
приехать к нему немедленно, сейчас же.
— А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
— Я объясню, я объясню тебе.
И надо ему должное отдать, он попытался.
— Понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то что
вместе быть, жить не дала бы, — Алеша повторял, на гнутой
спартанской деревянной скамейке пустого зала ожиданья жд
вокзала сидя:
— А теперь… она никто, ноль, ее нет.
— Серьезно?
— Да, я уезжаю, перевожусь в Запорожье, — его
чудесные, но темные глазища смотрели не на Леру, от фрески
оторваться не могли эпохи алюминиевого романтизма во всю
стену, с расставленными там и сям, серой ракете параллельно,
головастиками, что карты звездные заправивши в планшеты, в
раздумьях проводили предстартовые неизменные одиннадцать
минут.
Собственно, уже можно считать, перевелся, во всяком
случае, сдал сессию досрочно и документы во вторник, среду
ближайшую на Украину отошлет, а там… там не должно быть
никаких проблем.
А проблем, препятствий, неожиданностей от судьбы
не ждал Алеша Ермаков постольку, поскольку несложным
делом томского студента, там, на днепровских берегах
заняться обещал не кто-нибудь случайный, посторониий,
равнодушный, нет, напротив, его собственная теща, доктор
биологических наук, профессор, проректор ВУЗа уважаемого
и авторитетного Елена Сергеевна Костырева.
Впрочем, Валере подробность эту любопытную,
деталь, нюанс не выложил Алеша тут же, не бухнул, с плеча не
рубанул, умолк в очередной раз и сидел решительный и
бледный, двухмерным, плоским покорителям галактик и
туманностей сродни. А Лера, его чудная девчонка, все
просчитавшая заранее, все, как казалось ей понявшая,
простившая уже, лишь улыбалась, "ну же, ну," — любуясь
нежным и чуть вздрагивавшим золотом. Он волновался, он не
решался, смешил забавно заострившимся и удлиннившимся
как-будто носом, и так хотелось миг борьбы его с самим собой
(начало сдачи, отступления продлить) купаться, фыркать в
нем, нырять, но жалость и любовь сильнее оказались эгоизма
победительницы:
— Ага, а мне, так надо понимать, пока что лучше здесь
побыть?
— Тебе… тебе тут лучше оставаться, — померкли
несравненные, опали.
— А, вот как.
— Да, Валера, я женился…но… но, в общем-то, не в
этом дело.
"Конечно, конечно же, мой славный дурачок,"- дочь
следопыта-скорняка смотрела ласково, неправильно, не так
как надо, как всегда, короче, — " Ты говори, я слушаю, чего
держать все это, говори, давай, пока смешно не станет
самому."
Ах, Господи, зачем, зачем он клятву, данную стеклу
вагонному, линялой шторке позавчера, нарушил и позвонил,
