У смерти два лица - Кит Фрик

Я осматриваю берег, но солнце уже почти зашло, и трудно различить, кто есть кто в этом полчище людей, плещущихся в прибое.

Я начинаю поворачиваться обратно к Максу, но не успеваю закончить движение, как его губы впиваются в мои, и мы целуемся. Точнее, он целует меня грубыми, потрескавшимися на солнце губами, явно злоупотребляя языком.

— Прекрати! — я отталкиваю его и вытираю губы ладонью — она вся в слюне.

— Что-то не так?

Его голос звучит невинно с легкой ноткой мужского самодовольства. Как будто если что-то не так, то он здесь, чтобы защитить меня, а не наоборот.

— Я не хочу, — я поднимаю ладонь между нами. — Извини, — добавляю я, хотя мне совсем не жаль.

Я натягиваю шорты, и вдруг мне хочется одеться более основательно. Если бы у меня был плащ, надела бы и его.

— Какого хрена? — лицо Макса превратилось в жуткую гримасу.

— Мы здесь только из-за Кейли, — говорю, хватая полотенце и накидывая его на плечи.

Макс поднимает руку, защищая лицо от летящего песка.

— Господи, Анна!

— Мне показалось, что вы друг другу понравились.

— Послушай, — Макс поднимается и стоит, слегка покачиваясь. — На эту вечеринку я приглашал тебя.

— Ага. Но это не значит, что между нами что-то будет. Извини, — я разворачиваюсь и иду к океану, к толпе людей, каждый из которых мог оказаться Кейли.

Скоро стемнеет — самое время для фейерверка. Мне просто хочется найти ее и убраться отсюда.

Кейли находит меня первой.

— Эй! — оказавшись рядом, она вцепляется в мою руку словно клешней.

— Я тебя искала.

— Что это было? — шипит она. — С Максом…

— Макс — пьяная скотина. — Значит, она за нами подсматривала — чудненько…

— Ты с ним целовалась! — обвиняет она.

— Это он целовал меня, — уточняю я. — И я сказала ему отвалить.

— Ты же знала, что он мне нравится! — дуется она, как будто это я виновата и как будто я не сказала об этом же Максу пару минут назад.

И вдруг все встает на свои места. Вот почему этим летом мне надо было отдохнуть от Кейли. Не только из-за вечеринок.

Когда я с ней, я становлюсь «той самой» девчонкой. Девчонкой, которая дает затащить себя на вечеринку, на которую ей совсем не хотелось, которая обгорает на солнце, которую можно втянуть в ссору из-за парня, который вовсе того не стоит. Я чувствую себя жалкой, у меня чешется кожа, и я злюсь на Кейли, злюсь на себя за то, что снова стала такой.

Я делаю глубокий вдох.

— Я знаю, — говорю я спокойным тоном. — Мне очень жаль. Понятия не имею, почему он так поступил.

Я окидываю взглядом океан. Наверное, купаться после захода солнца запрещено, но никто за этим не смотрит. В воде полно людей, плещущихся и покачивающихся на волнах.

— Искупаемся? — предлагаю я в знак примирения.

От вида этих фигур в темной воде у меня бегут мурашки по коже, но мне хочется завершить этот день с Кейли на хорошей ноте. И мы всегда ходили окунуться перед тем, как покинуть пляж. — это традиция.

Кейли смотрит на океан, потом отступает на шаг, подальше от темноты, нависшей над полосой прибоя. Подальше от людей, которые кажутся безликими в почти полной темноте.

— Мне что-то не хочется, — сдавленным голосом произносит она.

— Ладно, — вздыхаю я с неожиданным облегчением.

Мне вдруг хочется отказаться как можно дальше от воды.

— Я проголодалась, — хныкает она и тянет меня за руку.

Она меня еще не простила, но пока готова забыть обиду.

— Я тоже. Бекка с Зебом уехали?

— Уже давно, — кивает она.

— Тогда и мы поедем. Я видела пиццерию рядом со станцией.

Мы собираем вещи и направляемся к выходу с пляжа. Макс не обращает на нас никакого внимания. Как мило с его стороны. Я замечаю, как Кейли оглядывается через плечо раз, другой, и сердце сжимается от жалости к ней.

В поезде Кейли молчит. Мы едим пиццу, утирая жир бумажными салфетками. Когда мы подъезжаем к станции перед Бриджхемптоном, Кейли сворачивает пляжное полотенце, прикладывает его в окну и устраивает голову как на подушку.

— Мы уже почти приехали, — говорю я.

— Я не выхожу.

— В каком смысле?

— Я купила обратный билет сразу до Бруклина, — отвечает она. — Я не выйду в Бриджхемптоне.

Я откидываю голову на подголовник кресла и смотрю в потолок вагона. Грязь на нем никаким мылом не отмыть. Мне хочется, чтобы Кейли уехала, но не таким образом.

— Он мне не нравится, — говорю я. — Ни капельки.

— Неважно, мне уже все равно. — Явная ложь. — Мне в любом случае завтра с утра уже надо быть дома. Меня ждет мама.

Возможно, так оно и есть. Кейли так и не сказала, сколько она собирается пробыть у меня. Поезд подъезжает к Бриджхемптону, и я собираю вещи.

— Ты уверена? — спрашиваю я, заранее зная ответ.

— Точно, — отвечает она сквозь зубы, не переставая смотреть в окно.

— Я тебе позвоню, — обещаю я.

— Ага.

Чувствую себя дерьмово. Накидываю сумку на плечо так, что ремень врезается в обгоревшую на солнце кожу, и направляюсь к выходу.

16. ТОГДА. Июль

Херрон-Миллс, Нью-Йорк

Я валяюсь в постели столько, сколько могу выдержать. Кожа горит, чешется и снова горит. От меня разит вчерашним потом, солнцезащитным кремом и жиром от пиццы. В половине первого — наверное, столько я не спала с прошлого лета — я наконец заставляю себя дойти до ванной и включить душ. Нужно было принять его накануне, до того, как я вся в песке и жире завалилась в кровать, но почему бы не завершить день неудачных решений еще одной ошибкой? К тому же у меня нет планов на сегодня, а Беллами вернутся только завтра. Пожалуй, днем займусь стиркой.

Помывшись и натерев кожу кремом с алоэ, найденным в ящичке в ванной, я снимаю простыни и заталкиваю их в мешок со всеми остальными вещами, которые надо постирать. Из угла комнаты на меня обвиняюще смотрит оставленный Кейли рюкзак, и я решаю его разобрать. Для такого большого рюкзака она взяла с собой совсем мало. Только журналы, безглютеновый батончик и немного одежды, которую я могу вернуть в конце лета. Я заталкиваю рюкзак под кровать.

В доме я загружаю в машину первую стирку и отправляюсь к бассейну с тостами и стаканом апельсинового сока. Откуда-то доносится тонкое гудение. Кто-то стрижет лужайку. Звук идет со стороны Уиндермера, но этого не может быть.

Я открываю в телефоне сообщения и просматриваю последнюю