Профессия – лгунья - Зоя Геннадьевна Янковская
— Побежали! Ура! — кричали мы, и неслись вперед так быстро, что Хисащи едва успевал за нами. Набегу мы прыгали и пританцовывали. Нас, как детей, обуяла эйфория от этого нового, такого незнакомого мира.
Какая-то американка с затуманенным наркоманским взглядом, преграждая нам путь, пыталась заманить нас в клуб, где в окно можно было разглядеть силуэты людей, курящих кальян. Мы без ответа стали обходить её. Тогда она, как-то неестественно корчась и кривляясь, дурным голосом с бессмысленной улыбкой заорала мне в самое лицо: «Fuck you! Fuck you!».
— Ну всё, поехали на машине, — сказал Хисащи недовольно, — Тут опасно.
Мы вернулись в машину, но, проезжая мимо большого клуба с яркой иллюминацией, в один голос с Ольгой закричали:
— Остановите тут, Хисащисан, пожалуйста! Пожалуйста!
Это оказался европейский дискоклуб. Музыка была такой громкой, что, казалось, в ушах полопаются перепонки. Сквозь гущу людей мы протискивались к танцевальной площадке. Прямо на барной стойке танцевала тоненькая пластичная азиатка в блестящем купальнике. За маленькими круглыми столиками умещалось по семь-восемь человек. Возле нас громко и агрессивно разговаривали афро-американцы. Один из них поднялся из-за стола и оказался гигантским, двухметровым. Страшным басом прямо над нами он что-то проорал бармену. Хисащи трусливо съёжился, будто над ним занесли руку для удара.
— Господин хочет место за столиком? — кротко спросил его администратор.
Хисащи вздрогнул от неожиданности:
— Ах, да, три места, будьте добры.
— За тот столик, пожалуйста.
Нас проводили к столу, из-за которого выносили троих пьяных испанцев.
Хисащи растерянно-испуганно ёжился и озирался. Он был настолько ошеломлён и напуган, что даже не пытался надеть на себя какое-нибудь более достойное выражение лица. Ему было слишком страшно, чтобы играть. Без своего Мерседеса, вне привычного общества, он был жалок.
Неподалёку от нас на диване у большого зеркала сидели трансвеститы. Они были ломучими, манерными. Картинно хихикали, прикрывая рты руками в сетчатых перчаточках. У них были идеальные фигуры и женские лица, но, почему-то, было очевидно, что это ненастоящие женщины. Красивый высокий блондин подошёл к одному из трансвеститов и поцеловал его в засос.
— Ой-ой-ой, Ольга! — крикнула я, — Смотри-ка, мужик целует этого, переделанного в тётку! Надо ему сказать, что это ненастоящая тётка! Может, он не знает?
Ольга засмеялась:
— Знает! Знает! Мы же знаем! Извращенцы чёртовы, пусть целуются.
Трансвеститы смотрели на нас, жеманно перешёптывались и хихикали. Потом вышли на танцевальную площадку, но встали так, чтобы видеть нас.
— Я хочу их разглядеть поближе, — сказала Ольга и побежала танцевать.
Стоило ей только внедриться в круг между ними, как вдруг они расступились и один за другим убежали с площадки.
Ольга развела руками:
— Чего они боятся? Что творится в их головах?
Хисащи смотрел по сторонам, и когда обнаружил, что на нас смотрит много людей, судорожно бросился ко мне:
— Поцелуй папу! — потребовал он трусливо.
В этой курьёзной попытке потребовать от меня поцелуя, преодолевая страх перед возможным отказом и стараясь быть даже суровым, он показался мне как никогда жалким и омерзительным. Где теперь было его псевдовеличие, брезгливое снисхождение?! Он чувствовал себя ничтожным в этой пьяной толпе незнакомых молодых людей. И теперь самым важным для него было любой ценой, даже ценой унижений, доказать этим чужим людям, которых он видел первый и последний раз, что он не стар, не ничтожен, а востребован и любим.
— Ой, я ещё не знаю, люблю ли вас, — сказала я и шарахнулась от него.
«Нас не догонят! Нас не догонят!», — вдруг зазвучала русская песня.
— Сашка! — закричала Ольга с танцплощадки, — Урра! Ррусские поют! Иди сюда!
Я уже было ринулась к Ольге, но Хисащи всё ещё озирался по сторонам и вёл подсчёт, на глазах скольких людей он потерпел поражение.
— Поцелуй, пожалуйста! Поцелуй! А? В щёку!
Я остановилась, чтобы внимательнее вглядеться в лицо этого человека. В глазах была мольба. Одновременно он пытался быть кокетливым. И вместе с тем умудрялся поглядывать на тех, кто наблюдал за нами. «Боже, боже, какая мерзость, какая мерзость», — думала я с отчаянием. Я задержала дыхание и резко уткнулась в его щёку так, что сильно ударилась об него носом, и бросилась в туалет отмывать губы.
Возле туалета стояла заплаканная девушка европейка. Она ещё задыхалась от рыданий, хотя уже утёрла слёзы.
— Доушите найтеру? Доу шита но? — спросила я её сочувственно.
— Куни е каеритай ноде, — ответила она, и снова заплакала.
Она рассказала мне, что приехала в Японию работать хостесс, но влюбилась в молодого бедного румына, который тоже приехал в Японию зарабатывать на фабрике. Смириться с тем, что она занималась хостингом, у него не было сил, а предложить что-то взамен из-за безденежья он тоже не мог. Год назад отец её попал в автокатастрофу и лишился ноги. Она хотела заработать отцу на хороший протез. Это было её мечтой. Расторгнуть контракт и лишиться работы она не могла не столько из-за личной выгоды, сколько из-за отца. Парень мучился ревностью и терзал её упрёками. В результате оба решили, что выхода нет, и расстались. И теперь она больше всего хотела домой, чтобы поскорее забыть любимого.
— Доущите вакарета? — удивилась я, — Ищщёни хатарайте, сорекара футари дэ Румания е каеру.
— Румания е икитакунай, — возмутилась девушка.
— Доущите? Романияжин не?
— Рощиаджин ё! — сказала она.
Я схватилась за живот, но от бешеного приступа смеха хохотала почти беззвучно. Девушка растерянно наблюдала за мной.
— Ой, хохма! — успокоившись, проговорила я по-русски.
— Ка-ак?! И ты — русская? — девушка тоже рассмеялась, — А что же мы так долго ломали языки по-японски?
Распрощались мы с тёплыми рукопожатиями и объятиями, как закадычные подруги.
Ольга танцевала до одури и кричала мне:
— Мы в кино, Сашка,
